Песчинка в механизме Мирон Брейтман

Ивар Кринсон остановился на пороге разрушенной кузницы, ощущая, как холодный северный ветер пробирается сквозь дыры в крыше и свистит между обломками каменных стен. Снег лежал толстым слоем на том, что когда-то было наковальней мастера, превращая металл в белый холм забвения. Три года он не видел этого места. Три года, как покинул родные земли с клеймом убийцы на лбу и проклятьем на устах.

– Чертова память, – пробормотал он, сжимая рукоять боевого топора за спиной.

Оружие откликнулось на его прикосновение едва заметной вибрацией, словно живое существо, почуявшее запах дома. Ивар нахмурился. Топор вел себя странно последние недели – то тяжелел в руках без причины, то, наоборот, становился легким как перышко. А вчера ночью он проснулся от того, что металл лезвия светился тусклым голубоватым светом.

Старые суеверия. Не более того.

Ивар шагнул внутрь, сапоги хрустнули по замерзшему пеплу. Здесь когда-то работал Харгрим Железная Рука, лучший кузнец клана Кринсонов. Именно он выковал этот топор для отца Ивара, вложив в сталь что-то большее, чем мастерство – секреты, передававшиеся от кузнеца к кузнецу на протяжении столетий. Харгрим умер в ту же ночь, когда обвинили Ивара. Сердце не выдержало позора, сказали люди. Но Ивар знал правду: старик умер от страха. От страха перед тем, что его творение попало в руки изгнанника.

Воин обошел остатки кузницы, разглядывая знакомые очертания под снегом. Там, где стояли мехи – груда обугленных досок. Там, где хранились инструменты – только ржавые обломки. Огонь, пожравший это место, был не обычным. Слишком жарким, слишком голодным. Словно кто-то хотел стереть не только строение, но и память о нем.

Ивар подошел к дальней стене, той самой, где Харгрим хранил свои самые ценные заготовки. Камни здесь почернели от жара, но выстояли. И тут он увидел это.

Знак.

Выжженный прямо в камне, размером с ладонь взрослого мужчины. Линии его были четкими, словно кто-то выводил их раскаленным железом по живому мясу. Но это не было похоже ни на один символ, который Ивар знал. Не руны северян, не письмена южных королевств, не магические знаки восточных чародеев. Что-то совершенно иное. Что-то… древнее.

В центре знака переплетались три линии, образуя подобие треугольника, но не совсем. Каждая линия изгибалась, словно пытаясь убежать от двух других, но в итоге все равно смыкалась с ними. По краям знака вились странные завитки, напоминающие одновременно языки пламени и капли воды. А в самом центре, там, где сходились три линии, зияла крошечная точка. Дыра в камне. Словно кто-то высверлил ее тонким сверлом.

Ивар протянул руку к знаку, но не коснулся его. Что-то удерживало его. Инстинкт воина, годами учившегося распознавать опасность.

И тут топор зазвенел.

Не просто завибрировал, как раньше, а издал чистый, звонкий звук, словно по лезвию ударили молотом. Ивар рванул оружие с плеч, держа двумя руками. Металл пульсировал голубым светом, а в ушах воина зазвучало что-то похожее на далекую музыку. Мелодия была печальной и тревожной одновременно, словно песня о чем-то потерянном навсегда.

– Что за чертовщина? – выдохнул Ивар.

Топор потянуло к знаку на стене. Не метафорически – буквально потянуло, словно невидимая рука тащила оружие вперед. Ивар сопротивлялся, но сила была неумолимой. Лезвие топора коснулось выжженного символа.

И мир взорвался светом.

Ивар почувствовал, как его поднимает и швыряет назад. Он ударился о противоположную стену, но боли не было. Была только странная невесомость, словно он падал вверх. Звуки кузницы – скрип досок под ветром, шорох снега – стали приглушенными, далекими. А потом он услышал голос.

Голос Харгрима.

– Глупый мальчишка, – говорил мертвый кузнец, но губы его не шевелились. Голос звучал откуда-то изнутри, из самых глубин сознания Ивара. – Я же предупреждал твоего отца. Говорил ему: этот топор не для простых воинов. Он ищет того, кто сможет нести бремя.

– Харгрим? – Ивар попытался говорить, но собственный голос казался ему чужим, эхом в пустой пещере. – Ты мертв.

– Мертв для вашего времени, – ответил кузнец. – Но время – штука хитрая, мальчик. Оно течет не так, как думают люди. Не рекой от истока к устью, а паутиной. И иногда нити этой паутины пересекаются. Касаются друг друга. И тогда мертвые могут говорить с живыми, а прошлое – с будущим.

Свет вокруг Ивара начал меркнуть, и он увидел кузницу. Но не ту разрушенную развалину, в которой стоял минуту назад, а живую, работающую мастерскую. Огонь горел в горне, мехи мерно качали воздух, а у наковальни стоял Харгрим – молодой, сильный, с руками, еще не тронутыми артритом.

– Где я? – спросил Ивар.

– В воспоминании, – ответил кузнец, не поднимая глаз от работы. Он ковал что-то длинное и изогнутое. Рукоять. – В том дне, когда я делал твой топор. Двадцать лет назад.

Ивар шагнул ближе. Его собственное тело казалось призрачным, полупрозрачным. Сквозь ладони он видел пол кузницы.

– Зачем ты показываешь мне это?

– Потому что ты коснулся знака, – Харгрим окунул раскаленную заготовку в воду, и пар окутал его фигуру. – Потому что топор выбрал тебя. И потому что время сломалось.

– Что значит – сломалось?

Кузнец наконец поднял глаза. В них плясали отблески горна, но что-то еще – знание, тяжелое и страшное.

– Ты видел знак на стене. Этот символ появляется только тогда, когда что-то идет не так. Когда история сворачивает не туда. Когда в великом механизме времени заедает шестеренка.

– Какой механизм? О чем ты говоришь?

– О том, о чем знали древние кузнецы, мальчик. О том, что время – не река, а машина. Огромная, сложная машина, построенная теми, кто пришел до нас. И эта машина иногда ломается. – Харгрим поднял молот, но не для работы, а словно готовясь к бою. – А когда она ломается, нужна песчинка.

– Песчинка?

– Маленькая, незначительная деталь, которая попадает в механизм и заставляет его работать по-новому. Или ломает совсем. – Кузнец улыбнулся, но улыбка была печальной. – Твой топор, Ивар Кринсон, – это ключ. А ты – песчинка.

Видение начало расплываться. Контуры кузницы таяли, как дым на ветру. Голос Харгрима становился все тише.

– Ищи девушку с меткой на коже. Она знает письмена времени. Вместе вы сможете найти остальные знаки. Но помни – каждый шаг по этому пути может стать последним. Время не прощает тех, кто пытается его изменить.

– Подожди! – закричал Ивар. – Что за девушка? Где ее искать?

Но Харгрим уже растворился в воздухе, унося с собой видение живой кузницы. Ивар почувствовал, как холодная реальность накатывает на него, словно ледяная волна. Он стоял в разрушенной мастерской, прижимая к груди топор. Оружие больше не светилось, но металл его был теплым, словно живым.

На стене знак по-прежнему чернел выжженной раной в камне. Но теперь Ивар видел в нем нечто большее, чем просто странный символ. Он видел в нем послание. Зов.

Начало пути, который изменит не только его судьбу, но и судьбу самого времени.

Ивар медленно повесил топор за спину и направился к выходу из кузницы. Ветер усилился, засыпая его следы снегом. Но на камне позади него знак горел неугасимым огнем памяти.

Где-то в мире была девушка с меткой на коже. И ему предстояло ее найти.

Время, сломанное и заедающее в своем древнем механизме, ждало своей песчинки.

Ивар не знал, что в сотнях миль к югу, в пыльной библиотеке посреди бескрайней пустыни, молодая женщина проснулась от того, что родимое пятно на ее плече вспыхнуло болью и светом. Лисея Вард прижала ладонь к метке и выглянула в окно на звездное небо.

Что-то изменилось. Что-то началось.

И древние тексты, над которыми она корпела всю неделю, внезапно заговорили с ней на языке, которого она не знала, но понимала каждое слово.

Песчинка попала в механизм.

Пора.

Лисея Вард проснулась с ощущением, что кто-то прожег дыру в ее плече раскаленным железом. Родимое пятно, с которым она родилась, пульсировало болью и излучало слабый золотистый свет сквозь тонкую ткань ночной рубашки. Она села на кровати, прижимая ладонь к метке, и выглянула в окно своей келии.

Звезды над пустыней Ахт-Сехмет горели необычно ярко, словно кто-то полировал их всю ночь. А на горизонте, там, где должен был быть только песок и скалы, мерцало что-то похожее на зарницу. Но дождей в пустыне не было уже полгода.

Лисея поднялась с постели и подошла к письменному столу, заваленному древними манускриптами и свитками. Орден Письма и Пепла дал ей эти тексты для изучения – самые загадочные, самые непонятные записи из архивов, которые накапливались столетиями. Документы, которые не мог расшифровать ни один историк.

Она зажгла масляную лампу и склонилась над свитком, с которым работала последние три дня. Пергамент был старым, почти рассыпающимся, а чернила выцвели до бледно-коричневого цвета. Но сейчас, при свете лампы и в отблеске ее пылающей метки, буквы казались более четкими. Словно они просыпались от долгого сна.

– Что же ты хочешь мне сказать? – прошептала Лисея, проводя пальцем по строчкам.

Текст был написан на языке, который она условно называла "протографической латынью" – смеси древних диалектов, которая встречалась только в самых старых документах. Язык тех, кто жил еще до великих империй, до королевств, до того, как люди научились записывать историю.