Он сжал в кулаке ее ночнушку и сказал: «Зачем это на тебе?», а она продела руки под его свитер и ответила: «А это на тебе зачем?», и сразу же свистящим шепотом:

– Нет-нет, уходи!

– Не уйду. Так надо.

– Ничего не надо. Я…

– Нет, так надо, я знаю. Потом ты тоже поймешь, что так надо.

И опять во всем теле билась птица, и раскрытые губы Ларисы показывали, что она знает эту птицу, и уже были две птицы, и они бились и рвались друг к другу, все ближе, ближе, до стирания тел ближе, и потом они вырвались и полетели рядом, сначала в ночь, в темноту, а потом брызнуло небо, сначала до боли яркое, а потом оно стало обычным, и опять все вернулось, и было такое чувство, как будто на твоих глазах разломалась надвое дорогая тебе вещь.

Пора было уходить. Сергей вздрогнул и проснулся, он проспал минут десять. Мир опять взял его в себя, всосал его сознание и тело в свой неуемный желудок. Было противно и страшно. Лариса не спала, она смотрела на него.

– Тебе надо уехать сегодня же.

– Вадику тоже надо.

– Он не пропадет. Он… пошустрей тебя будет. Уезжай, так надо.

– Ничего не надо.

– Потом ты тоже поймешь, что так надо, – повторила она его фразу слово в слово.

«Милая, у меня большая ладонь, ладонь дровосека, без мозолей, правда. Я положу ее тебе на грудь, и ничего не будет видно, разве что покажется, что я не до конца распрямил ладонь. Если я уеду, ты будешь одна среди всех этих моп, будешь ездить в трамваях в свое музучилище, тебя будут толкать, тискать, щупать, обижать, и я ничего не смогу сделать, и ты будешь во мне, как колючка в аорте…»

В этот же день он уехал. Уезжал в Москву, а уехал в будущее на сорок лет.

– А кое-кому это даже не повредило, – повторил Вадик.

Занеся в комнатку морозный пахучий воздух, пришла жена Вадика. Все еще не веря глазам, Сергей вскочил, двумя руками удерживая на бедрах полотенце, чмокнул ее в щеку и быстро вернулся на скамейку, пряча под стол голые мокрые ноги. Жена Вадика не долго побыла за столом. Она без воодушевления выпила рюмку водки, потом разделась за ширмой, смыла густой макияж и в простыне пошла в парилку.

– Что, не сберегли тростиночку? – засмеялся Вадик, глядя ей в след.

– С возрастом все мы становимся… эээ… дороднее, – Сергею показалось, что он ответил дипломатично. – А тут дети… Сколько их у вас?

– Четверо! Жена мне до сих пор покою не дает.

Веер карт памяти, стоявший перед глазами Сергея, сложился и исчез. Он налил себе рюмку и, не понюхав, как обычно, выпил одним глотком. Непонюханная водка не казалось крепкой и вкусной. А Вадик рассказывал:

– Мы с Лорхен расписались тем же летом и махнули на Михайловский рудник. Можно сказать, я в карьере всю жизнь прятался ото всех. Хоть и не было нужды… – Он помолчал. Сергей смотрел на старого друга, раскрыв рот. Не годы растворили в себе без остатка дружбу с Вадиком, как то неизбежно бывает. Что-то треснуло чуть раньше – сорок лет назад плюс несколько недель – Нужды не было, но и охоты вылезать не было, – Вадик ладонью звонко похлопал себя по груди. – Слышишь? До сих пор кожа аж звенит от рудного железа. Пропиталась вся, стала как рыбья чешуя, – он стал зевать и клевать носом. Но нить разговора он еще не терял. – Мопу помнишь?

– Да. Помер недавно.

– То есть как недавно? Лет двадцать уже будет. А правильно они тогда избили директора кинотеатра – ерундовые фильмы крутил, – он ухмыльнулся. – Не помри директор до начала суда над Мопой, а помри сам Мопа – представляешь, как судьба могла бы пошутить? Ты перепутал: это Кисель недавно помер.

– А-а-а! Видел недавно на кладбище свежую могилку в оградке Киселевых.