– Любовь связывает, представляете? Будто у двух клеточек исчезают соприкасающиеся стеночки мембраны. Это чудо. Как ни странно, любовь позволяет остаться неспрессованным в любой ситуации, даже в нашей. Вы гениально сопротивлялись. Вы сказали: «Да ладно»? Тогда позволю себе чуть-чуть… Я так завидовал вам, когда вы спрыгивали по ночам с койки и уходили из казармы. Представляете? Я, примерный семьянин, которому действительно не интересны другие женщины, кроме жены, который в душе осуждает всех жуиров и донжуанов – вам завидовал. Это романтично. Так сперва я думал. В вашем случае не было похабства. Мне ситуация напоминала песню Высоцкого о двух автомобилях, помните? – Он сделал попытку пропеть и осуществил ее с большой фальшью: – «Будто знают: игра стоит свеч…» – Варин мог бы просто продекламировать. Конечно, петь – удовольствие, но заставлять слушать – уже садизм. Варин продолжал: – Вы были на сцене, а казарма партером. На вас был ореол геройства. Происходящее мне казалось романтичным. Потом я стал анализировать и пришел к выводу, что это было социальным протестом.

Сергей не прерывал Варина. Оказалось, что известно буквально все. Каким образом это получалось? Кто-то что-то увидел, кто-то что-то услышал, кто-то сопоставлял и анализировал, кто-то озвучивал – и чудесным образом информация оказывалась во всех головах. Степень ее искажения сейчас была не важна.

– Для меня это было пощечиной военщине, а в символическом плане – всему мировому милитаризму… – Он подыскивал слова. Не потому, что их у него не было. Просто с паузой они звучали весомей. – Видите ли, я экскурсовод. Я рассказываю людям о великом, понимая, что все великое состоит из подробностей. Понимаете? Нет великого как целикового явления, есть совокупность малых форм… Ох, простите, мне пора. Бурмистров уже ушел.

В казарме Сергей увидел, что Заболоцкий опять пользуется его зеркальцем.

– Дрянь твое стеклышко, – Заболоцкий кинул зеркальце на койку Сергея. – Одну дрянь показывает. Привыкло, и иначе уже не может.

– Да вы что – белены все объелись?

– Причем тут белена? Одну дрянь в твоем зеркальце видно.

– Купи себе свое.

– Э, нет. Тогда пенять не на кого будет.

«Нет, Бурмистров дурак, – думал Сергей, приводя в порядок койку. – Это с ним никто в сортир не пойдет. Он слишком лестно для меня обрисовал ситуацию. Слишком. Да и Варин нес пургу. Он пытался измельчить проблему. По его словам нет проблемы, есть проблемки. А с мембранами у него получилось великолепно».

Сергей осторожно прикрыл за собой дверь. Людмила металась по комнате, собирая вещи. Она мельком взглянула на него, запихивая в сумку черные мужские треники.

– А, это ты…

– Где Настенька? – он пристроился на корточках рядом с ней.

– Зачем она тебе? У Ольги в медпункте. Ты пока больше не приходи. То есть… Не пока – просто не приходи.

– Это не правильно.

– Не важно. Правильно, не правильно, а не приходи.

– Ты успокойся. Потом решишь.

Она заплакала, прислонившись к нему головой. Вот она всегда так: или держится за километр, или сразу прижимается, почти сливается с тобой.

– Я залезла в «скорую», меня не пускали, а я залезла. Медбратики меня особо и не тормозили. Так, ласково за локотки придерживали. Я коленки изодрала о бампер или что у них там… Он был в сознании, а я боялась, что он меня не увидит. Или наоборот хотела… Все вместе было: и хотела, и боялась. Так на коленках и подползла к нему – не потому, что виновата или чтоб он мягче стал, а просто там, в машине, не разогнешься. Да и быстрей на коленках… Задышала ему прямо в лицо шепотом, жарким щепотом – он даже дунул трубочкой. Ну, губы трубочкой сложил и дунул, чтоб остудить мои слова. А я то ли шепчу, то ли свищу горлом: «Прости, а?» Он улыбнулся. Не кисло улыбнулся, ему не до иронии с такой дырой в плече. Держит зло, не держит зла – не знаю. Но видела: не все в его душе порушено. Даже как будто крепче стало. «Зачем тебя туда понесло? Дождался бы бронетехники… А ты с пистолетом…» «Начхать на пистолет… Я Ваню… утащить…»