– Иди Иви, спасибо.

Влад взял диктофон и подошел к окну:

– Адель Пакстон. 33 года. Женщина. Белая. Тревожные состояния. Страхи. Панические атаки.

Завершая сеанс, он почти ненавидел себя.

Крестовский боялся, что она больше не придет.

Зря.

Она не могла не прийти.

Прекрасная, шелестящая своим строгим деловым костюмом, покачивая телом, как акула, заплывающая в бухту, чтобы съесть всех, кто заплыл за буйки, она шла к кожаному креслу и смотрела на Крестовского невинными голубыми глазами. Если бы не этот взгляд, то по всему остальному – запаху, движению, дрожанию воздуха – пациентом в этом кабинете выглядел он. Но взгляд. Там, за стеклом глаз, стояла отчаявшаяся молчаливая девушка, запертая на десять замков, возможно уже погибающая. Возможно, видимая только ему. И он не собирался с этим смиряться. Он собирался её спасти.

«Какая же ты изящная», – выдохнул сам в себе с удовольствием Крестовский.

Она села в кресло, положила ногу на ногу и поставила маленькую серую сумочку на пол.

– Я рад вас видеть, – чушь, он не рад, он сходил по ней с ума.

– Спасибо, я тоже, – чушь, она не могла уснуть несколько дней подряд мучимая и разрываемая неведомым до этого чувством и нуждой быть услышанной.

– Продолжим? – он не хотел продолжать, он хотел разорвать все её покрывала на куски, содрать слои невидимой штукатурки и откопать под обломками её, её настоящую. И посмотреть в глаза.

– Да, – она не собиралась продолжать. Лихорадочно, как вырвавшийся на свободу смерч она строила внутри непробиваемую каменную стену, скрепляя её раствором лжи и убеждения, запрещая себе помнить и страдать, лишь бы остаться подольше в равновесии. В прошлый раз ей хотелось только одного – помощи. А сейчас только одного – его. Она не могла совместить два этих желания.

Но они начали.

За последующие четыре сеанса они не продвинулись ни на шаг. Крестовский узнал о ней, как ему иногда казалось, почти всё – какого цвета был поводок на соседской собаке, когда она жила в России; сколько денег заплатили информатору, чтобы он сделал ложный донос на заместителя прадедушки Адель и тем самым выиграл время в три дня на то, чтобы успеть вывезти из страны её беременную прабабушку; сколько весил судовой руль на последней, спущенной на воду в судоверфи Пакстонов, яхте и почему именно столько.

Он не знал только одного – зачем она пришла. Адель, как искусный танцор, выгибалась душой и струилась разумом, не давая ни на секунду ему проскользнуть внутрь. Она не просто переводила тему, она делала такие словесные, эмоциональные или безмолвные па, что Крестовскому не хватало сил успеть за ней. Иногда, когда вот-вот он хватал её признание за хвост, Адель, понимая неизбежное, разворачивалась в разговоре на сто восемьдесят градусов и проявляла небывалое миролюбие и доброту, обнаженно и откровенно рассказывая обо всём вокруг, кроме главного.

В такие моменты Крестовский переставал стараться и просто слушал, улыбаясь и наслаждаясь её красотой и теплотой.

– Вы слишком добрая Адель, – говорил он ей, забывая напрочь, что перед ним пациент.

– Я не добрая, – улыбалась она, слегка подрагивая верхней губой, – я выбрала быть доброй. Это разные вещи.

– Тогда вы слишком умная, – он говорил и понимал, что давно так не думал про женщину. В сочетании этих двух качеств – ума и доброты. И как же ему нравилось это говорить.

– Вы говорите это без превосходства, Влад. Как человек, которому нечего отстаивать. У которого уже всё есть.

Ещё секунда и она опять вывернет на него. Крестовский знал. И рассмеялся. Адель знала, что он знал, но всё же не остановилась. Ей было очень приятно: