Грузились три партии. Метровой ширины сходни прогибались, но держали. Начальники следили за погрузкой, подсказывали, сами таскали. Уступая на подъёмах и спусках, подкалывали – работа кипела. Стоял над баржами нормальный людской говор. Шумела река, попыхивал буксир, гоняя двигатель. После обеда продолжили и уже потемну, при свете прожектора с мачты буксира загрузились. Последними стали спальники и рюкзаки, которые притащили из своих домов в посёлке. Спешили потому, что большая вода! По ней надо успеть и геологов довезти, и самим успеть домой, в свой посёлок приписки. Сообразили, как устроиться спать. Позвали вверх, на палубу, на ужин. Усталость брала своё, но на чай сил хватило. Даже ополоснули в реке вместе с мисками и лица, черпая воду ведром на верёвке. Причём как только ведро касалось потока и, накренившись, черпало воду, кто-то живущий в реке, сильный, невидимый, вырывал, вернее старался вырвать, ведро из рук. Не с первого раза, но Матвей к этому приноровился: купаться совсем было не резон, если сдёрнет. И, когда отнесли повару мытую посуду, когда доползли по металлической крутой лесенке в трюм и, не раздеваясь, упали на спальники (жизнь остановилась на прекрасном), не сдрейфили. Раскладушка Матвея стояла у стенки, вдоль борта баржи. В трюме было тихо, рабочие, что называется, присмирели. Не было разговоров, шуток. Усталость уравняла членов партии и развела их по спальникам. Последними звуками для уже засыпающего Матвея стали незнакомые шелестящие звуки. Засыпая, подумал, что это вода шумит за бортом, Мая. И ещё услышал, как кто-то из девочек-геологов, перебирая струны гитары, пела: «В ковбойках пестрой клетчатой расцветки…в болотных сапогах не по ноге девчонки из геологоразведки шагают по нехоженой тайге…» Матвей мысленно подхватил слова: «Встают рассветы над планетою, а впереди таёжная гряда…» И с этими родными словами сознание растаяло, а песня, когда Матвей её напевал или слышал по радио, многие годы напоминала ему журчание воды за металлом баржи и дикую счастливую усталость настоящей работы.

Нечаянно-негаданно пришла пора дороги дальней.

Проснулся Матвей отдохнувшим, и первое, что показалось странным, – это незнакомый звук рядом с его ухом. Долго вслушивался, не открывая глаз, в полузабытьи и никак не мог сообразить, что это так шумит совсем рядом, и открыл глаза. Во сне он совсем забыл, что уже перебрались на баржу, и что щели на потолке – это люк, и оттуда, где был люк, тонким веером пробивался солнечный свет. Скосив глаза, увидел стену баржи, перевёл глаза на веер. Полюбовался, подумал: «Надо же как, в трюме спал». За стенкой надрывалась река, подёргивая и даже поддёргивая баржу. Полежал, не шевелясь, приходя в себя. Поднял голову, огляделся: все, тихо посапывая, спали. Опустил голову на спальник и начал было мысленно писать домой письмо. Уже несколько раз Матвей замечал, что как будто пишет письмо, только устно, чтобы события запомнились. Полежал, перебирая вчерашнюю суматошную погрузку, и решил подняться на палубу, посмотреть. Матвей вытащил из-под спальника штаны, вылез сам из спальника и оделся. Тельняшка была холодная, как и энцефалитка. Натянул стоящие наготове кеды, завязал шнурки и по железной лесенке, стараясь не шуметь, поднялся по лестнице к люку, приподнял его и тут же увидел девушку из соседней партии. Оглянулся по сторонам и понял, что они уже идут по реке за буксиром. И догадался, почему вода так за стенкой шумела. Берега были далеко. Даша очень романтично стройной берёзкой стояла у соседнего люка и смотрела на реку. Руки в карманах зелёного полевого костюма курточки, под курточкой, виден воротник, была клетчатая ковбойка. Волосы прикрывала голубая косынка. На ногах новенькие кеды. Прохладно. В корму буксира дул несильный, но ровный ветер. И на чистейшем небе разогревалось, едва поднявшись над верхушками сопок на восточном берегу, солнце. Даша стояла ровно, не шевелясь, только голову медленно поворачивала, следя за берегом. Далёкий берег Маи блестел молодыми листочками поросли кустарников и лиственницей. Другой берег был крутой в этом месте, и на самом верху стояли сосны, и даже из кручи торчали корни. Река все эти миллионы лет подтачивает берег, меняет очертания, сбрасывает выросшие деревья, которые лет пятьдесят назад начинали расти метрах в пятидесяти от берега, а сейчас оказались на самом краю. Только там, где к реке выходили скалы, на прижимах, деревья цеплялись корнями непонятно за что (земли-то нет), но стояли кряжистые, обветренные и казались старыми. С невысоких террас в реку наклонялись подмываемые стремительной водой обречённые стволы, и несколько их прямо на глазах упали плашмя в воду, и с баржи был слышен хлопок ствола о воду.