Умник Серёжа, видимо, допущенный к разговорам взрослых, потихонечку наматывал себе на ус досужие разговоры этих умудрённых жизнью людей. Как-то незаметно (вот где «след» и обозначился) он перешёл к главному вопросу «русского мира» (тогда же просто СССР): о еврействе, в данном случае, моём. То, что евреем быть зазорно, в СССР знали все. В том числе и я. Правда, не знал: а, собственно, почему? В чём истоки этого недоброго иррационального чувства? (После снятия с евреев ответственности за смерть Христа – хорошего парня из Назарета из хорошей еврейской семьи – казалось бы, двухтысячелетний «театр абсурда» закончился. Но не тут-то было! А с кого спросить за все наши беды и разрушение скреп…?)

Малолетний инквизитор тогда так далеко и глубоко не глядел. Он даже пытался протянуть мне «руку помощи»: «А мать твоя что – еврейка? Если нет, то и ты не еврей». Откуда он, шестиклассник Серёжа, знал этих тонкостей? Может быть, и сам, того…? Я так до снятия железного занавеса и начала алии 90-х об этом, что называется, ни ухом, ни рылом. И вот я, сын еврейской мамы, вместо простого «да», начинаю пережёвывать какую-то невразумительную жвачку о каком-то там нееврействе моей мамы, Розы Харитон. Вот это я и называю принуждением к предательству. «Принуждали», конечно, они, но предавал, всё-таки, я.

Как ни странно, но это «предательство» исподволь готовило меня, человека русской культуры и, что самое главное, русского языка к своей еврейской идентификации. По сути, к тому, чем, аз многогрешный, сейчас и являюсь.

Спасибо тебе, мальчик Серёжа, за твои «ум, честь и совесть»

Но вот пришло время, когда я сам, став чуть постарше, заказывал родителям очередную лагерную смену. Ведь там уже были друзья и, что особенно привлекало, девочки того возраста, когда сами, ещё не подозревая, превращаются в девушек. Знаки этого превращения волновали особенно… И вот меня, взволнованно-заинтересованного, начинают выгонять (что-то там поведение, непослушание…) из лагеря. Я взываю о снисхождении, и меня ведут к начальнице лагеря, которую пионеры окрестили Гитлером. И вот – мудрое гитлерово решение: оставить с испытательным сроком. На время испытательного срока спать мне, 14-15-летнему (ещё не муж, но уже и не мамин сын), в младшем (!) отряде, т.е. с детьми младшего школьного возраста. В этом странном пространственно-временном континууме в кроватке-маломерке я пребывал три, если не более, ночи. Видимо, я должен благодарить судьбу за то, что на мои девиантные наклонности вовремя обратила внимание лагерная администрация. И не только их пресекла, а, простки-напростки, выжгла калёным железом (не здесь ли истоки моей иррациональной ненависти к любой бюрократической процедуре?).

Не хотелось бы завершать свои лагерные истории похвальным словом лагерному начальству. Лагерная тема не столь однозначна.

По выходным за воротами лагеря начинали появляться родители с сумками в руках. В этих сумках вся суть: домашние пирожки, конфеты, ситро и что-то там ещё… В этот день с утра на небе были тучи. Уже не раз от ворот прибегал дежурный пионер с криком: «Такой-то, приехали!» И только я все ждал и ждал. Начался дождь, перешедший в какой-то обвал, предвещающий второй всемирный потоп. И я перестал ждать. Хотелось завыть и даже залаять на эти тучи, на этот дождь, и вообще на все. Неожиданно в яростных раскатах грома и блеске молнии прорезался голос доблестного пионера: «К Брейтману приехали!». У ворот стояла мама. До нитки промокшая, измученная дождём, жуткой дорогой и…с сумкой в руках.