– Желтуха потом сходит.

– Надо надеяться.

– Так нравится или нет?

– Он красивый, очень красивый. Не могу поверить, что это мой ребенок.

– Да он и не твой вовсе.

Он искал скрытого смысла в ее шаловливой улыбке, в ее юном, сияющем лице. Темные соски просвечивали сквозь намокшую рубашку. Он знал, что должен подыгрывать другой, чужой и непонятной стороне ее натуры.

– Чей же он тогда? – выдавил он наконец.

– Погляди.

– Это нос?

– Дольф, у моего отца тоже такой нос. Смотри же глазами.

– Ямочка на подбородке?

– Такая есть у Арсена, школьного учителя.

– Нет, Альма, нет! Только не Арсен, прошу тебя.

Она уже стонала от смеха.

– Поди-ка, – сказала она и, обвив сильными, теплыми, полными руками его шею прошептала ему в ухо что-то невнятное, потом сказала: – Ты никогда этого не узнаешь, – и дунула ему в ухо со всей силы. Он вскрикнул.

Акушерка сказала:

– Что за глупые дети!

– Дурачок, – сказала Альма, – смотреть надо на пальчики на ногах. Пальчики у него твои, таких больше ни у кого нет.

Рене возвращается в комнату. Не могу сказать, думает Дольф, что я рад его возвращению. Я боюсь за него сильнее, чем когда он сбежал, тогда мне помогали, объединившись ради такого случая, жандармерия и полиция.

– Ты до сих пор не спросил, как поживает твой брат, Ноэль, – говорит Альма. – Во всяком случае, ты вернулся вовремя. Тебе трудно будет его узнать.

– Он работает, – включается в разговор Дольф. – У Байттебира. Грузчиком. Ему нравится работа. Много времени проводит на воздухе. Ему это полезно. Иногда работает в саду Его Преподобия. Или возит Его Преподобие, если тот устал и не хочет сам вести машину.

– Мы с отцом думаем, что он завел подружку. Никогда не догадаешься кого.

– Юлию Ромбойтс, – вступает Дольф. – Она заходит за ним, когда идет в кино или на танцы. Она научила его танцевать.

– Я и сама удивляюсь. Времени они зря не теряют, не успеем оглянуться – а она уж тяжела. Может, оно и к лучшему будет.

Альма презрительно фыркает. Не родилось еще девушки под стать ее сыновьям, страдальцу Ноэлю и эксцентричному Рене. Если бы королева Юлиана Нидерландская здесь, в нашей лавчонке, пала перед нами на колени, держа в унизанной кольцами руке чек на пять миллионов бельгийских франков[8], и попросила Рене или Ноэля сочетаться браком с одной из ее принцесс, Альма, наморщив нос и надув губки, ответила бы: «Мне надо подумать, Ваше Величество. Не уверена, что ваше предложение нам подойдет».

Рене кашляет, проводит рукою по шарфику, нажимает пальцами на больное место. Потом спрашивает:

– Что это за машина, которую водит Ноэль?

– Наш Ноэль?

– Машина Его Преподобия.

– «ДАФ-55»? Та, которая автомат?

– По-видимому, – говорит Дольф.

Мама сильно сдала, думает Рене. Она сутулится, ей трудно держаться прямо. Она глотает с трудом.

И в четвертый раз спрашивает, рад ли я, что вернулся домой. Какая крошечная у нее лавчонка. Четыре шага в длину, три в ширину.

Они пьют столовое пиво[9].

Табак, который выращивает отец, крепче того, который я часто вспоминал под черным небом Бамако[10].

Мама захотела сделать мне компресс на шею. Я отказался. Она смотрит на меня обиженно. Четыре минуты смотрела, я засек по часам.

Угощает меня гороховыми стручками.

– Попробуй. Небось в армии вас не кормили свежим горохом в стручках, а? Только из банок, да? Свежего не давали.

Стручки свежие, молодые, водянистые.

Здешняя ночь холодная, темно-серая. Еще одна ночь из оставшихся мне двадцати. Или тридцати. Еще тридцать раз встретить рассвет.

Звоночек на двери лавки.

– Быстро уходи, – мама шепчет.

Я замешкался, и она потащила меня за собой, схватив за рукав, усадила на кухне.