Таня очень тяжело переживала вынужденную бездеятельность. Она скучала, не находя приложения своим талантам. Погрузившись в изучение материалов и подготовку монографии, я отдалился от нее.

Наверное, именно это стало толчком, надломившим наши с Таней отношения. А может быть, трещина появилась раньше, когда мы только переехали в Реймонд. Не уверен. До сих пор я так и не сумел разгадать эту шараду.

Однажды вечером она возвратилась домой позже меня и сообщила, что была у психоаналитика. Её настроение явно улучшилось. Даже мой хмурый вид, остывший ужин и потушенные свечи не расстроили ее. Она весело болтала целый вечер, рассказывала, что поняла, чего ей не хватало все время, делилась планами стать писателем, щебетала, что я должен быть ее музой, склоняясь ко мне и будто невзначай касаясь моего уха горячими влажными губами. Я был рад такому преображению, и даже отложил свою работу, чтобы разделить с ней постель. Таня была раскрепощена и бесшабашна, как никогда. Она вела, задавала тон, требовала от меня полной самоотдачи, а я был счастлив быть ведомым и исполнять ее желания. Это был самый лучший секс в нашей недолгой супружеской жизни!

На следующий день она сообщила, что записалась на еженедельные консультации к психоаналитику. Результат меня устраивал, и я не стал возражать, даже несмотря на немалую оплату услуг специалиста и выписанных им лекарств, которые не покрывались страховкой.

В течение месяца моя жена буквально летала на крыльях. По вечерам она, если не стучала лакированными ноготками по клавиатуре лэптопа, работая над своей книгой, то находилась рядом со мной, обсуждая характеры и поступки выдуманных ею героев. А я, ответственно выполняя обязанности музы, кивал головой и предлагал ей варианты эпитетов и метафор, хотя мысли мои были заняты выявлением противоречий в регулирующих отношения собственности нормативно-правовых документах штата Вашингтон. Я был ослеплен счастьем.

Я был слеп и тогда, когда крайне возбужденная Таня, примчавшись ко мне в офис, прервала мою беседу с редким клиентом, сообщив, что потеряла свои таблетки, и попросила денег, чтобы купить взамен. Конечно же, я не отказал ей.

Через четыре часа мне позвонил шериф с известием, что моя жена мертва, а на полу возле ее трупа найдены две пустых упаковки от транквилизатора и недопитая бутылка виски.

А теперь, перемещаясь из комнаты в комнату, я коротаю каждый день, силясь осознать, зачем я здесь.

Войдя в кухню, как и много раз до этого, я натыкаюсь на календарь, где отмечено тринадцатое февраля две тысячи тринадцатого года. Не знаю, сколько прошло времени с того дня, как перед уходом на работу я последний раз передвинул рамку на эту дату. Я сделал это неосознанно, по привычке, выработанной за два года и ровно два месяца до того дня. Но сейчас время уже не имеет значения. Его невозможно отмотать назад, как старинную киноленту. Невозможно исправить все то, что я упустил. Поэтому все равно.

Я отвожу взгляд от злобно ухмыляющейся цифры тринадцать и поднимаюсь наверх, чтобы еще раз проверить, не привиделось ли мне всё. Войдя в спальню, где мы провели много часов вместе, я вижу кровать, аккуратно застеленную синим покрывалом. Такого же цвета шторы скрывают большое окно и создают в комнате полумрак. Ореховый комод, небольшой стол с зеркалом и рядом с ним мягкий стул с высокой спинкой, кресло-качалка в дальнем углу – все предметы знакомы до боли, но нигде не видно ничего, что бы напомнило мне о присутствии Тани. Я заглядываю в её шкаф. В нем пусто. Дверь в ванную приоткрыта. Я осматриваю и эту комнату. Тоже пусто. Никаких следов – ни красного махрового халата, который всегда висел на вешалке у двери, ни разбросанных где попало полотенец.