Он сделал шаг внутрь, пол треснул под каблуком, всё здесь казалось слишком знакомым, но в то же время – будто нарисованным чужой рукой. Комната была пуста, но вещи говорили громче людей: кресло с продавленным сиденьем, старый плед на подлокотнике, детский рисунок на стене – выцветший, как сон, пересказанный через годы. На подоконнике стояла чашка. Внутри – засохший след молока. Он подошёл. Положил руку на дерево, и оно ответило холодом, будто проснулось от долгой спячки. Тень скользнула за спиной. Он обернулся. Пусто. Но не один. На полу – деревянная игрушка. Машинка. Маленькая. Колёса сбиты, краска облупилась. Он наклонился, коснулся пальцами – и в ушах вспыхнул звук: смех. Тонкий, звонкий. Ребёнок. И снова тишина. Он закрыл глаза. И увидел: кто-то держит его за руку. Маленькая ладонь в его ладони. Он не знает, кто это. Но сердце отзывается болью – как будто это кто-то очень важный, кого он когда-то пообещал не отпускать. Он сжал пальцы. И в пустой комнате стало чуть светлее. Свет проникал сквозь щели в занавесках – не дневной, а тот, что остаётся после воспоминания. Как будто кто-то вспоминал этот момент вместе с ним. Он разжал пальцы. Тишина вновь затянулась, но уже не как пустота – как ожидание. И вдруг – шаги. Тихие, нерешительные. Он повернулся. В дверном проёме стоял мальчик. Семь, может, восемь лет. Лицо неясное, будто вырезанное из тумана, но глаза… глаза были как две капли памяти. Не чужие. Знакомые до дрожи.

– Ты… кто ты? – голос его был тихим, почти шепотом.

Мальчик не ответил сразу. Он подошёл ближе, и каждый шаг отзывался эхом в груди.

– Почему ты ушёл? – спросил он наконец.

Этот вопрос повис в воздухе, как запах молока, забытый на подоконнике. Он не знал, что сказать. Потому что не знал – ушёл ли он. Или его забрали. Или он сам себя оставил. Он опустился на колени, чтобы быть с ним на одном уровне.

– Я… – начал он, но слова застряли.

Мальчик смотрел прямо в сердце. Без страха. Без упрёка. Лишь ожидание.

– Прости, – выдохнул он. – Я не знал, как остаться.

Мальчик молчал. Потом подошёл и обнял его. И в этот момент комната дышала. Пыль взвилась в луче света, как золото в промывке. И в этом свете – мелькание: фотография, трещина на обоях, звук шагов в коридоре. Реальность осыпалась, как старая краска.

Он открыл глаза, но уже в другой комнате. Пол под ним изменился – не дерево, а что-то твёрдое, холодное. Камень? Плитка? Звук шагов стал гулким, будто он оказался в пустом зале. Он медленно поднялся на ноги. Комната была просторной и совсем другой – не дом, а что-то большее. Стены, уходящие в тень, потолка не видно. Пространство жило своей жизнью, скрученное, как узел воспоминаний. С каждой стороны – двери. Разные. Одна – из металла, ржавая, будто вела в подвал. Другая – деревянная, покрытая царапинами. Была и стеклянная, будто ведущая наружу, но за ней – лишь дымчатая серая мгла.

Он обернулся – за спиной той комнаты больше не было. Лишь стена, гладкая, без следа. И тогда он понял: это не просто место. Это выбор. Или даже множество. Он медленно подошёл к деревянной двери. Потянулся – и остановился. Тепло. Лёгкое, почти неощутимое. Как если бы кто-то коснулся его плеча. Он обернулся – и увидел. На полу – ещё одна игрушка. Не машинка. Медвежонок. Глаз пришит неровно, ушко оторвано. Он помнил его. Этот медведь всегда лежал в постели его сына. Он медленно опустился, поднял игрушку. И в голове – снова вспышка. Сын. В уголке комнаты. Обнял этого самого медведя. И сказал:

– Папа не вернётся, да?

И тогда всё затопило болью. Он закрыл глаза. Когда открыл – перед ним уже стояла не дверь. А зеркало. И в отражении – не он. Точнее, не тот он, кем себя знал. Усталое лицо. Опухшие глаза. Кровь на рубашке. Он смотрел на себя. И впервые не узнал.