– А я поеду к морю, – усмехнулся Игнатьев. – Сто двадцать вёрст – не расстояние.

– Можно загнать лошадей.

– Цель оправдывает средства. К тому же их все равно придется отдать за бесценок: на клипере конюшни нет.

– А как выберетесь из Пекина? Может статься так, что вас не выпустят.

– Есть один план.

Заслышав в коридоре легкие шаги My Лань, Николай пошёл ей навстречу. Отец Гурий оставил их вдвоём.

Вместе с My Лань в комнату ворвался свежий аромат весны, благостно-чудный запах чабреца. Одета она была в платье из лёгкого шелка, а в волосах – веточка цветущего жасмина.

Они сидели за столом друг против друга, и ему хотелось, чтобы чаепитие их не кончалось никогда. Он смотрел на нее и смотрел. Одёргивал себя и вновь не сводил глаз. Не мог налюбоваться. Ловил взор. Ум её казался удивительным, характер необыкновенным. В ней всё прельщало, радовало, оделяло счастьем.

«Как я ей скажу, что уезжаю?» – с болью в сердце думал он и всячески оттягивал час расставания. Несмотря на собственные уговоры, чувствовал он себя скверно. Искал точку опоры и не находил. Жизнь его словно зависла между небом и землей, и он не знал, как быть. Спускаться на грешную землю или навсегда забыть о ней, остаться в эмпиреях? Поверить сердцу, плюнуть на рассудок?

Измученный нерадостными думами о предстоящей разлуке, он в который раз приходил к мысли, что ни одна петербургская барышня, вращающаяся в высшем свете, ни в коей мере не может сравниться прелестью и миловидностью с My Лань. Утром он написал письмо родителям и сообщил, что жив, здоров, исполнен сил. Готов добиться своего во что бы то ни стало. Хотел признаться, что влюбился, но слово «влюбился» показалось ему легковесным, от него пахнуло праздностью и блажью, а сказать прямо, что он «любит», не посмел: на расстоянии слова приобретают иной смысл, и матушка может представить невесть что, да и отец расстроится всерьез. «Как сердцу высказать себя? «– мысленно цитировал стихи Тютчева Игнатьев и улыбался Му Лань. Она была прелесть: ангел сияющий.

Словно почувствовав всё, что творится у него в душе, My Лань осторожно протянула руку и коснулась пальцами его щеки. Медленно и зябко провела.

«Словно слепая, – подумал Николай и устыдился этого сравнения. – Все мы, наверное, слепы, а уж в любви и подавно».

Чтобы избавиться от уколовшего его стыда, он повернул голову и вжался в её узкую ладонь горячими губами. На бегущую воду можно смотреть бесконечно. Он это знает. Имел возможность убедиться. Неужели и My Лань – бегущая вода? Чарующие струи наважденья? Господи! Наставь и вразуми, ведь Ты сама Любовь! Сама Любовь. Он чувствовал, как его сердце замирает, а затем обливается кровью: горячей до сладкой истомы. В жизни он такого не испытывал.

– Я уезжаю, My Лань…

Он взял её руки в свои и посмотрел с пронзительной печалью.

– Люблю и уезжаю. Далеко.

В висках стучало, губы пересохли.

Он выбрался из-за стола и, не выпуская её рук, приблизился к My Лань.

– Кого люблю? – потупив взор, тихо спросила она, и пальцы её мелко-мелко задрожали.

Николай медленно поднес её руку к губам и нежно, коротко поцеловал.

– Тебя, My Лань, тебя.

Она вздрогнула и зажмурилась:

– О!

Её шея с завитком волос была так близка, так нежна и открыта, что он не удержался, поцеловал её.

My Лань тотчас отпрянула, прижала ладони к щекам. Её глаза заволокли слезы.

– И… я, – от волнения и муки, что не знает русских слов, которые были нужны, она качнулась в его сторону и протянула руки, – Лю-билю, Нико-лай, си-ли-на лю-би-лю…

– И я тебя очень, и я тебя сильно, – шептал он, обцеловывая пальцы, пахнущие чабрецом. – И никого я так любить не буду… Чудная, душа моя, люблю…