Марию он любил так, как ты или я любим иной раз полистать написанную простым пером повесть, помогающую успокоиться и заснуть вовремя. Повесть эту можно читать годами, но не более страницы в день, ибо каждодневное чтение ее может убить мозг, и прежнее состояние его восстановить будет невозможно или трудно.

Почти час как Мирон дожидался её на скамейке возле дома. А в голове Марии метались сцены: сначала с гадкими умильными улыбками «коров» и смущенным взглядом Мирона из-под длинных ресниц, потом перед глазами вставали задранные юбки и узорчатые чулки и ужас на лице Мирона. Апогеем этой оргии был ослепительный кадр со взрослыми поцелуями…

Мирон не умел отказывать публике. Уткнувшись в свое кино, Мария тихо безумела.

Марфа в кои-то веки разговаривала с матерью. Примерно раз в полчаса она выбегала из дома, где тут же заливалась слезами, прижимая к глазам заранее замоченное в тазу с ледяной водой полотенце или опустив лицо в таз, чтобы заглушить рыдания. После входила в дом, проговаривая для маткери, что, вероятно, простудилась и заболевает. И снова выходила «высморкаться», и всё по кругу.

Камилла чувствовала ее боль почти физически. Делая вид, что не замечает ничего, улыбаясь, ревела белугой, не разжимая рта. Семейный ужин, после которого, как она мечтала, должны были вернуться их добрые отношения и традиция регулярных посиделок, сегодня обрушил её надежды.

Ночью, дождавшись, когда мать, собрав со стола остатки ужина, уляжется, а сестра, искусав руку и щеку, все же выйдет к своему мальчику с гитарой, Марфа обошла дом. Здесь никто обычно не бывал. Именно там, на старом диване, только узнав друг друга, полгода назад находили уединение юные любовники… Именно там она и сожжет свои стихи к нему и свою память вместе с ними.

Костер горел несколько часов. Когда небо стало светлеть, а ветер донес до оглохшей Марфы звуки чужих голосов, она потушила костер, а то, что не успело сгореть, порвала.

Ранним утром, выйдя из дому на службу, среди запахов нового дня Камилла услышала тонкий пронзительный дух несчастья. Он подползал с противоположной стороны дома запахом гари.

Кинувшись на задворки, она застыла. Серая, беленая в прошлом году стена стала черной, а на месте старого дивана была теперь аккуратно, словно очерченная по линейке, невысокая горстка серого пепла, из которого зловеще и угрюмо торчали четыре почерневшие пружины. Стена вяло дымилась…

Вбежав в дом, женщина обнаружила, что они одной из дочерей нет дома.

Тогда она сама стала таскать ведра и заливать тлеющую стену, прилегавшую к её спальне. Когда работа была закончена, Камилла разразилась рыданиями, изливая страх за всех и одиночество, благодарность за чудо и разочарование. Когда поток иссяк, заметила в пепелище ночного костра недоеденные пламенем белесые клочки бумаги.

Камилла собрала каждый лоскуток и мизерными шагами подошла к разгадке. Вот что удалось собрать:

Вечер закружился черной птицей

над моей больною головою.

ни лечиться, ни напиться, ни забыться:

обручились мы вчера с моей тоскою.

Зачехлили шпаги, обнажили души,

Выпили по браге.

Вымылись под душем.

Расстелили скатерть.

Постелили ложе.

Спите мирно, люди,

вас не потревожим…

Утра не настало – заигрались с милой.

перепутал с ложем я свою могилу…

Камилла сидела, глядя в одну точку, и чертяка из подворотни периферийного зрения открыл ей тайну, потерянную памятью.

Собравшись с силами, расчертив безмолвие пространства черно-белыми «за» и «против», истоптав половину подошвы в метании из угла в угол, она приняла мучительное решение: если дочь сломается и решит вернуться к бывшему, она пойдет на всё, даже на крайние меры.