– Поцелуйте меня!

Я опешил от услышанного. Варвара же подошла ко мне в ожидании поцелуя.

– Варвара Петровна, что вы делаете? – но ее руки уже схватили мои, и она поцеловала меня.

– Ты сошла с ума! – я внезапно осознал весь кошмар происходящего и ударил ее по щеке.

– За что? Я же люблю тебя!

– Никогда больше, слышишь? Никогда! – я отвернулся, чтобы не видеть ее слез.

– Это из-за нее, да? Но она же умерла! Твоя Анна умерла! А я живая!

– Варвара, послушай меня. Это большая ошибка, слышишь?

– Ты меня не любишь? Но это не важно, Коленька. Моей любви хватит на двоих. Давай уедем вместе? Начнем жизнь с начала. О деньгах не беспокойся, они у меня есть.

– Замолчи! Пойми же – между нами ничего не может быть. Ты прекрасная, умная, ты еще встретишь того, кто все это оценит.

– Я уже встретила…

– Варвара, это разговор бессмысленный, – я даже подумать не мог, что произойдет подобное. Я был не готов к объяснениям с влюбленной девочкой.

– Если ты отвергнешь меня, то пожалеешь!

– Ты угрожаешь мне?

В этот момент все в ней переменилось. От прежней нежности не осталось и следа. Я увидел, как слезы перестали стекать по ее багровым от волнения щекам, дыхание стало ровным и губы сжаты от злобы. Я не стал более говорить не слова и вышел прочь.

Осень вступила в свои права, и начались проливные дожди. Вода стекала по металлическим шпилям усадьбы, барабанила в окна, размыла дороги. Все мы теперь целыми днями сидели в доме, не смея показываться друг другу на глаза. Занятия с Сашей стали для меня отдушиной, в часы работы я забывал обо всем, что тревожило меня. И лишь по ночам переживания с новой силой обрушивались на меня и я часами ходил по комнате, не находя выхода из сложившегося положения. Покинуть Павловских я не мог, ровно, как и сказать всю правду о себе. Я стал получать письма от моего товарища Розина, чему был несказанно рад. В них он писал о последних событиях в мире, о столичных новостях, о том, что гложило его молодое сердце. Спрашивал он моего совета и о будущей женитьбе. Читая его легкий стиль, я вспоминал наши веселые дни в университете. По-прежнему с непреодолимой тоской я думал об Аннушке. Мне часто вспоминалось, как мы познакомились. По просьбе матушки я отправился в церковь по какому-то совершенно неважному поручению. Я был недоволен, что приходилось тратить воскресное утро на долгую дорогу. Стояла петербургская зима, промозглый ветер Финского залива хлестал по щекам, залетал за шиворот моего осеннего пальто. Я промочил ноги, и к неудовольствию для себя обнаружил ненависть к зимним экипажам, за которые приходилось бороться с толпой замерзающих людей. Я помню, что Аннушка стояла у церкви вместе с несколькими беспризорниками. Я сразу ее заметил. Она раздавала детям сладости. Заметив меня, она подошла и обратилась как к старому знакомому:

– Вы совсем замерзли. Вам следует сменить пальто, – ее руки, к моему удивлению, стали отряхивать налетевший снег с моей головы.

– Вы ангел?

Я услышал ее звонкий смех. Только Аннушка могла так искренне смеяться.

– Вовсе нет. Я Анна. Я прихожу сюда каждое воскресенье. И всегда приношу сладости этим несчастным детям. Они сироты, совсем одни. А человеку нельзя быть одному.

– Я тоже совсем один.

– Вы лукавите. Наверняка у вас есть те, кто может о вас позаботиться. Или нет? – она посмотрела в мои глаза так пронзительно, что мне стало жарко. Я вдруг увидел бездну нежности.

– Простите, я конечно, солгал. Меня зовут Николай. Помогите мне найти отца Иллариона.

– Пойдемте, – она показала на двери церкви. И мы пошли. Вместе.

Наступило время туманов. Близилась зима. В начале ноября туманы так низко спускались к усадьбе, что было не видно дороги. Саша боялся гулять, говорил, что в тумане можно не увидеть духов, и они непременно тебя схватят. Я же гулял вечерами один. Иногда мне встречались крестьяне, лениво снующие между усадьбой и деревней по хозяйской прихоти. Бывало, что я слышал вдалеке голос господина Гижицкого, выгуливающего своего пса. Он звал его сквозь туман, несколько раз я слышал рычание недовольного животного, пробегающего рядом со мной. В один из таких вечеров мне встретилась та самая старуха, что однажды летом схватила Сашу, и как теперь я знал, была матерью Глаши. За несколько месяцев, что я не видел ее, она сильно изменилась. Ее лицо стало мертвецки белым, глаза впали, руки ее тряслись, одета она была в рваные лохмотья.