– Дру? Бог мой, это ты? – Соренсон пригнулся к столу, кровь отлила от его лица. – Ты жив?

– Надеюсь также, что вы один. Так сказала секретарша.

– Да, конечно… Дай мне прийти в себя – это невероятно… не знаю, что и сказать, что думать. Это в самом деле ты?

– Последний раз, глядя в зеркало, я видел себя.

Молчание. Тишина словно перед бурей.

– Тогда тебе придется представить серьезные объяснения, молодой человек! Черт побери, я же послал соболезнование твоим родителям.

– Мать – крепкая леди, она выдержит, а отец, если он неподалеку, вероятно, попытается вычислить, который из нас схватил пулю.

– Какое мерзкое легкомыслие…

– Уж лучше так, чем по-другому, господин директор, – перебил его Лэтем. – Сейчас нет времени это обсуждать.

– Лучше потратим время на твои объяснения. Значит, Гарри… Это его убили?

– Да. Я займу его место.

– Ты – что?

– Вы же слышали.

– Ради бога, зачем? Я никогда не одобрял ничего подобного и не буду впредь.

– Я так и знал. Потому-то я обошел вас и сделал это сам. Если мне повезет, будете считать это своей заслугой, а если нет, ну, тогда какая разница.

– К черту заслуги, я хочу знать, понимаешь ли ты, что делаешь. Это недопустимое нарушение правил оперативной работы, и тебе это известно!

– Не совсем так, сэр. Мы все имеем право принимать решения на месте, вы дали нам такое право.

– Только в критических ситуациях, когда невозможно связаться с руководством по соответствующим каналам. Я – на месте, и ты мог связаться со мной, где бы я ни находился – в кабинете, дома, на поле для гольфа или в проклятом борделе… если б он был мне нужен! Почему ты не сделал этого?

– Я только что объяснил вам. Вы бы мне запретили, а это было бы неправильно, потому что вы – не здесь и нельзя заставить вас понять ситуацию. Я и сам ее не понимаю, но знаю, что прав. И если позволите, сэр, напомнить кое-что из вашего послужного списка, в прошлом и вы предпринимали такие односторонние действия.

– Прекрати болтать чепуху, Лэтем, – устало произнес расстроенный Соренсон. – Что ты узнал и как действуешь? Почему изображаешь Гарри?

Нехотя, с болью в сердце Дру рассказал о последних минутах жизни брата, о странных взрывах эмоций, слезах, раздвоении личности и, наконец, об его отказе рассказать про доктора, чье имя он несколько раз назвал Карин де Фрис, а потом и ему. Он произносил его имя так, словно речь шла о какой-то таинственной личности, которую следовало то ли разоблачить, то ли оберегать.

– Грешник и святой? – сказал Соренсон.

– Да, может, и так.

– Это – стокгольмский синдром, Дру. Заключенный отождествляет себя с тюремщиком, им владеют смешанные чувства – возмущение с примесью симпатии, а потом ему порой начинает казаться, будто он имеет над этим человеком власть. Совершенно ясно, что Гарри сгорел – слишком долго он жил за гранью возможного.

– Я все это понимаю, Уэс, включая и эту известную теорию о стокгольмском синдроме, которая, по-моему, в случае с Гарри объясняет слишком уж многое. Он не утратил своей знаменитой рассудительности. Этот доктор Герхард Крёгер был чем-то важен для брата, независимо от того, грешник он или святой. Он знает, что произошло с Гарри, возможно, и то, как Гарри достал этот список. Нельзя исключить и того, что Крёгер наш единомышленник и сам передал список Гарри.

– Полагаю, возможно все, но в данный момент этот список грозит нам национальной катастрофой. Сейчас ФБР организует дюжину секретных операций по проверке каждого, занесенного в этот список.

– Дело зашло уже так далеко?

– Как говорит наш вездесущий государственный секретарь, к которому охотно прислушивается президент, если сегодняшнее правительство «сможет искоренить нацистское влияние в стране, народ навеки будет благодарен ему». Это звучит так: «К черту торпеды, полный вперед».