– Я назвал бы это двойной нагрузкой, помноженной на мазохизм, – сказал Лэтем, пересекая комнату и подходя к стулу справа от оператора. – Я и одной не выдержал бы – даже и не пытаюсь.

– Как и другие молодые люди. Оставим это без комментариев, мистер Разведчик.

– Похоже, ты хочешь меня уколоть.

– А ты не подставляйся… Чем могу быть полезен?

– Я хочу позвонить Соренсону по непрослушиваемой линии.

– Разве он не говорил с тобой час назад?

– Меня не было дома.

– Ты найдешь его послание… хотя странно: судя по всему, вы с ним уже разговаривали.

– Конечно, только это было почти три часа назад.

– Говори по красному телефону в «клетке». – Дурбейн повернулся и указал на пристроенную к четвертой стене стеклянную будку до потолка. «Клетка», как ее здесь именовали, звуконепроницаемая и надежная, позволяла вести конфиденциальные разговоры, которые не прослушивались. Сотрудники посольства были этому рады: ведь если тебя не слышат, то и не станут из тебя ничего вытягивать. – Ты поймешь, когда включится непрослушиваемая линия, – добавил связист.

– Надеюсь. – Дру знал, что услышит редкие гудки, а затем сильное шипение, характерное для этой линии.

Открыв толстую стеклянную дверь «клетки», Лэтем вошел в нее. На большом столе он увидел красный телефон, блокноты, карандаши и в довершение всего – пепельницу. В углу этой уникальной кабины стоял прибор для измельчения документов; его содержимое сжигали каждые восемь часов, а иногда и чаще. Стул стоял спинкой к сотрудникам, работавшим у консолей, поэтому они не могли прочесть разговор по губам. Многим это казалось нелепостью, пока в разгар «холодной войны» в центре связи посольства не обнаружили советского «крота». Дру снял трубку. Ровно через восемьдесят две секунды раздались гудки и шипение, затем он услышал голос Уэсли Т. Соренсона, начальника отдела консульских операций.

– Где тебя черти носили? – спросил Соренсон.

– После того как вы разрешили мне пригрозить раскрытием Анри Брессару, я отправился в театр, а потом позвонил ему. Он поехал со мной к Виллье, и я только что вернулся оттуда.

– Значит, твои предположения были правильны?

– Формально – да.

– Великий боже! Значит, старик действительно оказался отцом Виллье?

– Это подтвердил сам Виллье, который узнал об этом от приемных родителей.

– Представляю, какой это был для него шок при сложившихся обстоятельствах!

– Об этом-то мы и должны поговорить, Уэс. Этот шок возбудил в нашем актере невероятное чувство вины. Он решил, использовав свой талант, внедриться в среду Жоделя, отыскать его дружков и выяснить, не говорил ли кому-нибудь старик, где бывал последние дни, кого пытался найти и что хотел сделать.

– Да ведь этого ты и желал, – прервал его Соренсон, – в случае, если твои догадки подтвердятся.

– Если я прав, ничего другого не придумаешь. Но мы не собирались прибегать к услугам Виллье.

– Значит, ты был прав. Поздравляю.

– Мне помогли, Уэс, в частности, супруга бывшего посла.

– Но нашел-то ее ты – никому другому не удалось.

– Просто мой брат оказался в непредсказуемой ситуации, и о нем ни слуху ни духу.

– Понимаю. Так в чем сейчас проблема?

– В решении, принятом Виллье. Мне не удалось его отговорить, боюсь, что это никому не удастся.

– А почему ты должен его отговаривать? Вдруг он что-нибудь узнает. Зачем вмешиваться?

– Потому что Жодель скорее всего встречался с теми, кто подтолкнул его к самоубийству. Каким-то образом этим людям удалось убедить его, что он – человек конченый, ибо потерял все.

– Психологически это возможно. Им владела навязчивая идея, которая могла привести его только к гибели. Так что же дальше?