– Не знаю, можете назвать это интуицией. Я убежден: с Жоделем что-то случилось, и это самоубийство – не просто поступок выжившего из ума старика, который решил сделать это на глазах у сына, не подозревавшего о его существовании. Это акт отчаяния: Жодель понял, что потерпел окончательное поражение.

– Да, я помню слова Жан-Пьера, – ответил Брессар, садясь за руль. – Старик крикнул, что пытался что-то сделать, но не сумел.

– Но что он пытался сделать? И чего не сумел? Что это было?

– Возможно, он понял, что подошел к концу жизни, – сказал Анри, выезжая на улицу, – и никогда уже не разделается с врагом.

– Чтобы это понять по-настоящему, он должен был найти врага и убедиться в своей беспомощности. Он знал, что его считают сумасшедшим, и ни Париж, ни Вашингтон не верят ему. Суды отказались рассматривать его заявление, собственно, вышвырнули его вон. И тогда он сам отправился на поиски своего врага, а когда нашел его… что-то случилось. Его остановили.

– Если все было так, то почему его только остановили, а не убили?

– Не могли. Убийство возбудило бы слишком много вопросов. А ведь и без того было ясно, что этот сумасшедший и горький пьяница долго не протянет. В случае убийства Жоделя его безумные обвинения могли бы обрести достоверность. Люди вроде меня могут начать расследование, а его враг не хочет подвергать себя такой опасности. Живой Жодель – ничто, а убитый – совсем иное дело.

– Но какое же все это имеет отношение к Жан-Пьеру, мой друг?

– Враги Жоделя, группа, окопавшаяся во Франции и несомненно связанная с нацистским движением в Германии, ушла в глубокое подполье, но у нее есть глаза и уши на поверхности. Если старик как-то пересекся с ними, они наверняка проследят, что последует за его самоубийством. Они будут узнавать, не расспрашивает ли кто-либо про него. Если Жодель был прав, они не могут поступить иначе… И это возвращает меня к досье БОРа, выкраденному в Вашингтоне. Оно исчезло не без причины.

– Я понял ход ваших рассуждений, – сказал Брессар, – и теперь еще более не хочу участия Виллье в этом деле. Я сделаю все, чтобы остановить его, Жизель поможет. У нее сильный характер, а Жан-Пьер обожает ее.

– Возможно, вы недопоняли его. Он ведь сказал, что никто его не остановит. И он не играл, Анри, а говорил серьезно.

– Согласен, но вы заставляете меня решать еще одно уравнение со всеми неизвестными. Давайте поставим на этом точку и поспим, если сможем заснуть… Ваша квартира по-прежнему на рю дю-Бак?

– Да, но сначала я заеду в посольство. Мне надо позвонить кое-кому в Вашингтон по безопасной линии. Наша машина отвезет меня домой.

– Как вам угодно.

Лэтем спустился на лифте в подвальный этаж посольства и прошел по белому, освещенному неоном коридору к центру связи. Он вставил пластиковую карточку с допуском в замок, раздалось короткое резкое жужжание, и тяжелая дверь открылась. Большая прохладная комната, где специальные устройства высасывали пыль, была такая же первозданно белоснежная, как и коридор; вдоль трех стен стояло электронное оборудование, поблескивавшее металлом, а футах в шести от каждой консоли вращался стул. Но в этот поздний час был занят только один стул, ибо меньше всего сообщений поступало и отправлялось между двумя часами ночи и шестью утра по парижскому времени.

– Я смотрю, у тебя тут кладбище, Бобби, – заметил Дру, обращаясь к тому, кто сидел в конце комнаты. – Держишь оборону?

– Просто мне это нравится, – ответил пятидесятитрехлетний Роберт Дурбейн, старший сотрудник центра связи посольства. – Мои ребята считают меня славным малым, когда я работаю всю смену, – они ошибаются, но не говори им об этом. Видишь, над чем я тружусь? – Дурбейн приподнял страницу лондонской «Таймс» с кроссвордом.