– За этими словами что-то кроется, мистер Виллье, – быстро и убежденно произнес Лэтем. – И это было для него жизненно важно, раз уж он нарушил молчание, которое хранил всю жизнь, и явился к вам. К этому последнему шагу перед самоубийством что-то должно было подтолкнуть его.

– А может быть, из-за болезни он окончательно погрузился в бездну безумия, – предположила Жизель.

– Не думаю, – возразил американец, – Жодель был слишком зациклен на своей идее: он точно знал, что и зачем делает. Он пробрался в театр с ружьем, а это не так просто, дождался окончания спектакля, дал сыну возможность насладиться аплодисментами, ибо не хотел лишать его этого удовольствия. Безумец, решившийся на такой поступок, прервал бы спектакль, чтобы привлечь всеобщее внимание к себе. Жодель этого не сделал. У него хватило разума и широты души, чтобы удержаться от этого.

– А вы, оказывается, психолог, – заметил Брессар.

– Не больше, чем вы, Анри. Ведь мы оба изучаем поведение людей, пытаемся предсказать их поступки, не так ли?

– Значит, по-вашему, – прервал его Виллье, – мой отец – мой родной отец – рассчитал перед смертью каждый свой шаг, и это было продиктовано чем-то, что с ним случилось. – Актер откинулся в кресле и задумался. – Что же это могло быть… спустя столько лет?

– Повторяю, сэр: что-то должно было его к этому побудить.

– Тогда мы должны выяснить, что это было, да?

– Но как, ведь он мертв.

– Если актер анализирует характер персонажа, который ему предстоит воплотить на сцене или в фильме, и этот характер не укладывается в обычные рамки, приходится во всех подробностях изучить окружающую его действительность, верно?

– Я не совсем понимаю вас.

– Много лет назад мне предложили сыграть кровожадного шейха-бедуина, человека крайне неприятного, который безжалостно убивал своих врагов, считая их врагами Аллаха. Мне сразу вспомнились все известные клише: брови как у сатаны; остренькая бородка, тонкие злые губы, глаза фанатика. Тут я подумал: до чего же это банально. Тогда я вылетел в Джидду и отправился в пустыню, путешествуя, конечно, с возможным комфортом, и встретился с несколькими вождями бедуинов. Они ничуть не походили на того, кого я вообразил. Да, это были религиозные фанатики, но держались они очень спокойно, любезно и искренне верили, что преступления их дедов, как именует это Запад, вполне оправданны, ибо сражались они с нечестивыми. От них я узнал, что, убив человека, их предки молились Аллаху, прося его принять души их врагов. Они искренне огорчались, что им приходится убивать. Вы понимаете меня?

– То были «Рваные паруса», – вспомнил Брессар. – Своей прекрасной игрой ты затмил двух звезд в этом фильме. Известный парижский критик писал, что тебе удалось изобразить зло так правдиво, потому что оно было под личиной спокойствия и внешней доброжелательности…

– Прошу тебя, Анри, уймись.

– Я все же не понимаю, к чему вы клоните, мистер Виллье.

– Если, по-вашему, Жодель… если ваши предположения обоснованны, то он, несмотря на безумные действия, в какой-то мере сохранял разум. Ведь вы это имели в виду?

– Да. Именно так я и полагаю, а потому и пытался его найти.

– Значит, такой человек, несмотря на свой недуг, способен общаться с людьми, с такими же, как он, обездоленными, правда?

– Безусловно.

– Тогда для начала надо окунуться в среду его обитания. И мы это сделаем, этим займусь я.

– Жан-Пьер! – воскликнула Жизель. – Что ты говоришь?

– У нас сейчас нет дневных спектаклей. Только идиот станет давать «Кориолана» восемь раз в неделю. Так что днем я свободен.

– И? – подняв брови, спросил Брессар.