Подумать только, что она чувствовала, пока в какой-то замызганной животной надежде ползла к выходу. Она наверно и имя свое позабыла в тот момент. А на чем оборвались ее мысли? В ту секунду между первым и вторым ударом, когда она еще тянула руку к двери… Что она чувствовала? Чем так отличалась она от остальных?..

А могла сидеть за ужином с семьей или сидеть у телевизора. Весь город встречал этот обычный будничный вечер, а ей суждено было умереть.

Он никогда не узнает ответов и на половину возникших вопросов. В темноте ее очертания не выглядят так зловеще, вот только кровь чуть поблескивает, да и от запаха этого уже горчит в горле. Джефферсон опускается на колени, затем на пол и поворачивает голову к ее обезображенному лицу. Единственное, что он может различить в темноте, – ее один широко раскрытый глаз, темный и больше не живой.

А ведь когда-то он был голубым, совсем как у Лори Бирн, что сейчас, должно быть, готовится спать или что-то вроде того. Джефферсон отводит мысли в приятное русло, продолжая смотреть в один темный глаз.

А Лори Бирн… сейчас дома с отцом. Собрала свои угольные волосы в хвост и читает любимую книгу. И понятия не имеет о том, что что-то страшное скоро случится и с ней.

Однажды он сказал, что еще бросит землю на мою могилу. И помолится о моем упокоении. На самом деле, он ходит в церковь. И я там видела его пару раз на воскресных службах, когда Рою все же удавалось меня туда затащить. То, что я не хожу в церковь, еще не значит, что ни во что не верю.

Хрупкое равновесие растревоженной души и уставшего тела, как на втором аркане мечей. Я не знаю, в какой момент прекращать вращать калейдоскоп мыслей. Они сталкиваются, сочетаются, разрываются и складываются в сложные орнаменты, не уступающие пестрому восточному колориту. Только краски у меня темные. В один день все поменялось настолько резко, что назад возвращаться уже кажется бессмысленным, да и маловозможным, если шагнуть за рамки субъективности.

Я сидела на кровати в своей комнате, и мне казалось, что я была уже так далека от нее. Далека от своих музыкальных кассет и рисунков, от платьев и украшений, косметики… Всего, что раньше было для меня естественно и даже первостепенно. Мне снова хотелось раздеться и вернуться в тот чертов подвал, чтобы снова протянуть руки под его веревку. Мне даже казалось, что там, в подвале, было куда лучше, чем дома.

В тот день, когда он отпустил меня, я уже смирилась с тем, что умерла где-то месяц назад. Может, поэтому я без страха спала на голой земле и мне не страшно было утром не проснуться. Мне и сейчас не страшно, если завтра я вдруг не проснусь.

Второй день я была дома. На такой случай не было инструкций, поэтому Рой просто взял пару выходных. Но его в доме как будто и не было. А может, его и вправду не было, ведь каждый раз, когда я спускалась на кухню за чем-нибудь, гостиная пустовала, и даже телевизор был выключен. Радио тихо потрескивало на подоконнике. Все утренние газеты лежали на столе.

Я снова спустилась вниз, выключила радио, как источник надоедливого и отвлекающего звука. В доме вновь возродилась тишина. Из углового ящичка я достала турку, а из холодильника – молоко. Мои действия, одно за другим, на доли секунд прерывали это мертвое молчание, а мне так хотелось, чтобы кто-нибудь поблизости заговорил.

Раньше я всегда присоединялась на кухне к маме, и разговор рождался между нам сам по себе, раньше мы звали по выходным соседей и знакомых, раньше мы завтракали, обедали и ужинали втроем, раньше Рой пересказывал по утрам газеты, а мама то и дело вставляла свои шуточные комментарии, ведь ее никогда не интересовала политика. Раньше я сидела напротив хорошего друга семьи, нашего дяди, и смеялась над его историями.