– Ну? – Клер остановилась, вопросительно взглянула на меня. – Давай. Ты же обещал. – скепсис и надежда в ее глазах сменяли друг друга, где-то в глубине тлела готовая в любой момент вспыхнуть обида.
Я судорожно сглотнул, оглянулся.
– Что? Забыл, где оставил? Ну, ты даешь! – скепсис уступил надежде, вырвался вздохом. – Вспоминай пока, приготовлю что-нибудь выпить.
Она направилась к предмету, поблескивающему хромом и медью, отдаленно напоминающему кофе-автомат, а я остался наедине с отчаянием. Где эта чертова коллекция? Дернул меня черт!
Напиток оказался похож на лимонад, легкое приятное головокружение обнаруживало горячительные свойства.
– Ну что, вспомнил? – Клер снова вздохнула, завела глаза к потолку. – Может быть, в твоем столе; ты всегда там все прячешь.
Я направился к предмету, из представленного более всего похожему на стол. Она. Коллекция. Что это может быть? Наверняка, как и все остальное материализуется в тот момент, когда появляется необходимость; но что это? как, хотя бы, выглядит? Да и как открыть этот, с позволения сказать, стол? Ни ручек, ни дверок. Прилетевшая неизвестно откуда мысль ввергла в еще большее отчаяние. Да, вещи возникают и пропадают, но ведь это наверняка происходит по желанию или с разрешения их хозяев. Наверняка где-то в сознании хранится файл – параметры, функции, внешний вид – вся информация, описывающая предмет под названием, например, стол. Или стул. Или коллекция. Только в последнем случае нужен еще и код – ведь эта чертова хрень наверняка под охраной! Будь проклят этот Брун! Вот кого я бы сейчас с удовольствием придушил! Неужели так трудно озаботиться какой-нибудь памяткой, подсказкой!
Спиной я чувствовал взгляд Клер, на мгновение представил себе ее глаза – разочарование, обида, укоризна – несчастный, обманутый ребенок; хлынула, захлестнула горькая, отчаянная нежность. Прощайте, мечты! Прощай, счастье!
Что-то изменилось, произошло. Легкая, едва заметная дрожь взъерошила пространство, одно из отделений стола раскрылось, предъявив пластину, под толстым, бронебойного вида стеклом испещренную россыпью мельчайших бусинок, – оно? то самое? коллекция? Коллекция! Рядом, нестерпимо близко, будто трехмерный, сказочно-реалистичный мираж, качнулось лицо Клер, прошелестел ее прерывающийся, восхищенный шепот:
– Господи! Никогда не видела так много сразу! Сколько здесь? – глаза ее были широко раскрыты, фарфоровые щеки пылали румянцем. – Целое сокровище! Вот бы глянуть хотя бы глазком! Хотя бы один…
Сердце повалилось в густо-сладкую дрожь, западня приоткрылась; легко, бездумно я сделал шаг.
– Конечно! Почему нет?
Остатки обиды, холодности слетели, Клер захлопала в ладоши, запрыгала на месте, будто школьница.
– Ура! Только какой-нибудь поинтересней!
Эх! будь что будет!
– Выбирай, что хочешь! Можешь взять любой!
Клер робко потянулась к пластине, в глазах – растерянность, недоверие, счастье, тихонько охнула: толстенное стекло растаяло, кристаллики будто приблизились, увеличились, заиграли бесчисленными гранями. Я ждал, что будет дальше; Господи! да что ж такое в этих несчастных бусинках! Сны какие-то… В голове тихо шумело, плыла прозрачная пустота, невесомое бесцветно-беззвучное бездумье. Этот? Тот? Который? Неожиданно один из кристалликов засверкал ярче, резче остальных, плотный, упругий, будто осязаемый свет врезался в сознание. Замелькала бешеной свистопляской чересполосица помех, кадров (фильм? сон?), и я провалился в густую, пеструю круговерть…
Марк Антоний
Огромное солнце лениво опускалось в темную гладь, прибрежные скалы торопливо таяли в сумерках; на секунду, на крошечное, невесомое мгновение, Марку Антонию показалось – мир прощается с ним, вместе с темнотой надвигается, подкрадывается смерть. Он тряхнул головой, отгоняя мрачные мысли, – что поделаешь, он всегда не любил сумерки. Не любил и втайне боялся, пряча от всех, даже от самого себя эту постыдную слабость. Негоже боятся чего-либо мужчине, воину, императору. И все-таки. Что-то гнетущее таится в этом времени суток, что-то неуловимо гибельное, роковое. Взять, например, время перед рассветом – такой же полумрак, неопределенность, смешиваются, растворяются друг в друге ночь и день, и все же теплится что-то, живется, дышится, надеется. И дело не в том, что надежда подкреплена знанием, есть что-то еще помимо знания и надежды, что-то надсознательное, бодрит, наполняет уверенностью, силой.