Она не смотрела на меня, лишь слегка повернула голову в мою сторону. Маски сброшены, в краткости, интонации, артикуляции – глубина, невысказанное, подтексты и контексты, обреченность, упрек, вызов, кротость, скорбь, – круговорот любви, гримасы, аберрации, изнанки. Драма. И какая разница – что причиной, сотни, миллионы вероятностей, сюжетов, вин; охота копаться в чужом белье. И будто украдкой, сквозь скважину замка – пахнуло стылым, чужим, межсезоньем – облетевший сад, голые ветви, скомканный ветром клочок занавески в распахнутом окне; растрепанные страницы календаря, осень, печаль, запустенье.

Пауза провисла бельевой веревкой, секундами откровенности, тихой, усталой наготы, – а белье-то – уже не чужое. И ничего уже не чужое. И ты. Ты теперь – один из, автор и создатель, виновник и герой, владелец и бенефициар. И ты – в ответе, в ответе за все и всех, за прирученных и изгнанных, за прошлое и будущее, за возможное и несостоявшееся. И это – твой выбор, твой крест и твой шанс. И твое право, еще одна причина ненавидеть себя и этого чертова Бруна. За свое и его, крест-накрест, заочно и косвенно…

Я взял Клер за руку, мысли прыгали, вжимались в штампы, схемы; больше всех на свете сейчас я ненавидел самого себя.

– Давай мириться, Солнышко. Тебе не к лицу, когда ты грустишь.

Она отняла руку, улыбнулась, недоверчиво, через силу – зыбкая паутинка у глаз, невесомая неуловимая осень.

– Что с тобой сегодня? Ты сам на себе не похож… Солнышко… Ты никогда не называл меня так. – она улыбалась, грустно, потеряно, упорно прятала глаза (вот она, изнанка искренности); стал ком в горле. – Зачем? Зачем будить надежды? Я – не она и никогда ей не стану. И я это знаю и с этим смирилась, задолго, заранее; я приняла правила игры. И ты это тоже знаешь. Так что, давай закончим на этом; делай, что должен…

Я не она. Зачем. Пауза натянулась струной, где-то расползлось трещинами, лопнуло зеркало.

– Ну вот… Кажется, все… – Клер вздохнула, встала.

Все! Вот, вот сейчас она уйдет, наденет маску, задвинет шторку, и все закончится! Закончится раз и навсегда, безвозвратно и безнадежно, закончится, даже и не начавшись!..

– А хочешь, покажу свою коллекцию? – будто со стороны, я видел, слышал себя и это был не я! клянусь – не я! (что за коллекция? где ее искать?).

Клэр замерла, растерянная, застигнутая врасплох; надежда боролась с гордостью, недоверием.

– Право, не стоит таких жертв… Жалеть потом будешь…

Я встал, победно осмотрелся; голова кружилась, немного подташнивало.

– Не буду.

– Ладно… – все еще неуверенная, отстраненная, она взяла меня под руку – хрупкая острота локтя, нервная ирония. – Тогда пошли быстрее, пока не передумал.

Мы шагнули, я поддался, подался вслед, – куда? куда идти? – кругом, насколько хватало глаз – однотонная, ровнехонькая, будто под линейку, гладь пляжа, море. Клер, тем не менее, шла уверенно, направленно, я семенил рядом, стараясь угадать направление, примериваясь к ее движениям, – неумелый тангеро, слепец, ведомый поводырем; она увлекала меня в противоположную от моря сторону, туда, откуда вели наши следы. Следы обрывались через несколько метров – на том самом месте стояли недавно наши кресла, – но сейчас там ничего не было! Куда же мы идем? Мысли сбились, слились в одном беспрерывном невнятном кружении, вот еще шаг, еще один. И вдруг щелкнуло тускло в сознании, и все – песок, море, солнце словно бы отдалились, переместились во вне, отрезанные неосязаемой пеленой, при этом нисколько не изменившись, только чуть поблекнув, потускнев. Сухая упругость песка сменилась твердостью пола, словно из воздуха появились вокруг какие-то предметы, напоминающие мебель; в прозрачно-дымчатом потолке размытыми звездами замерцали светильники. Мы – в доме! Оказывается, и дом тоже может появляться из воздуха…