Впрочем, это всего лишь один вариант развития событий. Иногда опьянение оборачивается периодами депрессии, тяжкой, слепой, и тогда надежды меркнут, отодвигаются, ползут гадюками мысли, медленные, черные. Господи, до чего же я жалок сейчас в своей нелепой квартирке, посреди горя, запустения, – сквозь тоскливый, уродливый каркас все еще пробивается аляповато-трогательный фантом любовного гнездышка, когда-то прелестного и умилительного, вызывающего сейчас отчаяние, невнятную, глухую угнетенность. Зачем мне это все? Все эти рюшки, гардины, барахло. Кисти неизвестного художника наш с Юлей портрет в какой-то безумно модной, украшенной морскими раковинами раме. Зачем? Зачем вообще была она, Юля? Была ли она вообще? Я стал забывать ее голос, лицо – неужели она была такой? Рассматриваю фотографии, всматриваюсь, подношу к глазам – я не верю им, не верю себе – память расплывается беспомощными кляксами, карябает какие-то каракули, неясные, размытые черты. Что это, свидетельства душевной болезни? Или психосоматика? симптомы белой горячки? Бросаюсь к зеркалу – единственному предмету, надежно и неоспоримо связывающему с действительностью, вглядываюсь в отражение. Доморощенный философ в недельной щетине и заношенной, давно не стираной рубашке. Но взгляд – осмысленный, критичный. Что ж, долог и тернист путь твой, странник…

Иногда мой досуг (простите за сарказм) прерывается (еще раз простите – должен прерываться) походом в магазин – процедурой, увы, настолько же насущной и обязательной, насколько и неприятной, сопряженной с целым рядом неудобств и даже опасностей. Например, со встречей с теми самыми собратьями по несчастью, о которых я упоминал выше. Да, я отзывался о них с состраданием, пониманием, даже с теплотой, но в действительности мои названные собратья – грязный, крикливый, вороватый сброд; сразу вспоминаются характерные сценки из кино, подходящие случаи из жизни, протокольно-казенная фраза «совместное распитие». Пусть даже и гипотетическая, умозрительная общность с этими людьми претит мне; представьте себе, во мне еще осталось что-то, похожее на гордость, брезгливость, стыд. В глубине души я сознаю, что поладить с ними будет лучше, правильнее, в конце концов, так быстрее и легче достигнуть заветной цели, но никак не могу перебороть себя, сделать последний шаг. К тому же, у меня водятся деньги, я хорошо одет и еще не лишился повадок прежней, благополучной и благопристойной жизни – это обстоятельство является решающим в формировании наших отношений, воздвигает между нами непреодолимую стену. Мои несостоявшиеся собутыльники, конечно же, все видят, все чувствуют, все понимают и ненавидят меня лютой ненавистью люмпенов, готовых в любой момент растерзать мимикрировавшего плесенью мироеда. Они без сомнения так и поступили бы, будь на то их воля, но пролетарская прямота, вековой давности методы классовой борьбы, увы (или наоборот – слава Богу?), остались в прошлом, им остается только приспосабливаться, притворяться, униженно клянчить копейки. Их натужное лицемерие выглядит жалко и страшно, хочется поскорее убежать, спрятаться в душной полутьме тесной спаленки, все забыть и отрешиться. И я тороплюсь, тороплюсь, тороплюсь. Тороплюсь из последних сил, будто боюсь опоздать, не успеть, будто выполняя какой-то гастрономическо-покупательский норматив. Руки мои дрожат, я отворачиваюсь, прячу глаза, но везде натыкаюсь на презрительные, ненавидящие, брезгливые, жалостливые, недоуменные взгляды. Взгляды эти провожают меня, жгут мне спину, они терзают меня даже тогда, когда я остаюсь совсем один; они даже снятся мне, и я просыпаюсь в холодном поту, с готовым выпрыгнуть из груди сердцем. Господи! долго еще будет все это продолжаться?