Когда Гриня оставался с ним дома, начиналась холодная война. Если в отчиме была нужда – дотянуться до книги на верхней полке, застегнуть пуговицы на рубашке – Гриня громко произносил своё коронное приказание: «Достать Бианки» или «Застегнуть рубашку», чем приводил Витуса в тихую ярость. Этим всё и заканчивалось: Гриня два раза не повторял, а отчим игнорировал такого рода «просьбы», так что книга оставалась на полке, а рубашка – расстёгнутой. Василиса металась между мужем и сыном, давая каждому понять, что любит, любит его, но ведь и другой достоин… Ах, это их не интересовало вовсе, и они боролись – каждый по-своему – за её внимание. И уже оба выталкивали, всеми силами выжимали ту единственную, по-настоящему главную соперницу, смысл всей жизни Лисы – её научную карьеру. Но тут они встречали такое противодействие, что на какое-то время забывали собственные распри.

Рождение ребёнка – это всё-таки оказалась девочка – нисколько не улучшило атмосферу в доме. Бедный, бедный Гриня! Целыми днями он сидел в своём тесном закутке детской, оборудованной из аппендикса, стараясь не слышать звуков, с лёгкостью проникающих через тонкую стенку: надоедливого писка сестрёнки, лающих интонаций Витуса, раздражённого или гневного монолога матери. Он спасался книгами и пластилином: читал всё подряд и лепил разных чудищ. Раздавленные и прилипшие к подошвам, они – вкупе с мокрыми, подванивающими трусами и сопливыми рукавами – давали Витусу повод для ежедневных выволочек. Гриня даже мечтал: скорее бы настал час наказания, чтобы потом можно было спокойно читать и лепить. Но, к несчастью, отчим быстро просёк, чем отводит душу пасынок, и наказанием стал запрет на чтение и лепку. Запрет на день, на два дня – в зависимости от степени тяжести проступка.

Мать пыталась заступаться, но Витус проявил несвойственное ему упорство, настаивал, брал инициативу на себя с логичной формулировкой: мальчику нужна мужская рука. И Василиса ещё глубже погружалась в дела: лекции, симпозиумы, командировки. Тем более, что сын внешне ничего не проявлял: не просил, не плакал, не сердился. Он разом застывал и мог часами сидеть в одной позе, а если его выводили на прогулку, шёл походкой сомнабулы, с открытым из-за полипов ртом. Чем приводил Витуса в трясучее бешенство. Он так и конвоировал пасынка, накалённый и дёрганый. И прохожие с недоумением оглядывались.

Только летом наступала настоящая жизнь, и Гриня преображался. Насморк пропадал буквально на второй день после приезда в Борки, исчезли мокрые трусы. Это произошло после того, как мама Даша научила его петь смешную песенку времён её детства: раз-два-три, пионеры мы, мамы-папы не боимся – пи-и-и-саем в штаны! Они орали как подорванные, взявшись за руки и размахивая ими взад и вперёд, стараясь поднять как можно выше. На последних словах этой песенки полагалось прыгнуть козлом и хохотать, повалившись в траву.

Там же, на даче появилось у Грини одно увлечение – абсолютно летнее, псковское – он стал коллекционировать бабочек. К этому его пристрастил дядя Жора, художник и друг отца. Одно время он частенько совершал наезды к ним «в пенаты», с этюдником и пачкой загрунтованных картонок, а между делом гулял по полям с сачком и фотоаппаратом. Сачок у него был самодельный, с закруглённым дном, чтобы не повредить пойманных бабочек. Гриня как-то увязался следом и в дальнейшем всегда сопровождал. Дядя Жора научил его правильно ловить, а, главное, сохранять бабочек, подарил ему атлас-определитель и так интересно рассказывал о каждой пленнице, что Гриня уже не мыслил своего существования без этого азартного дела. Если все прошлые увлечения, накатив жарким нетерпением, со временем проходили и даже забывались вовсе, то коллекционирование бабочек прошло арматурной спицей через всё детство, а в юности, уже остывшее, похороненное, внедрилось в подсознание тревожными или чудесными снами.