Йохан достал бинокль. Он наблюдал за мной.

Было поздно, но Давид еще не спал. Он ждал меня на диване, держа на коленях журнал. Снаружи мне показалось, что я смотрю на картину Хоппера “Комната в Нью-Йорке”: мужчина, сидя в кресле, читает газету. Его жена играет на пианино. Художник поместил в центр полотна дверь, и кажется, что она разделяет их. Комната освещена, атмосфера печальна.

Не успела я снять пальто, как Давид метнул в меня фразу словно нож:

– Я обманывал тебя годами, я даже не старался это скрывать, а ты даже ничего не сказала.

Он признался в измене таким тоном, словно упрекал в ней меня. Уже несколько дней я уделяла ему недостаточно внимания. Взбудораженная расследованием, я получила заряд адреналина, которого мне так не хватало. Исчезновение семьи Руайе-Дюма меня не обрадовало, но мне было приятно вернуться в годы моей молодости, когда каждое новое дело превращалось в приключение. Давид, казалось, решил отомстить за мое приподнятое настроение. Мимо нашего дома прошествовал соседский патруль. Я поприветствовала его, подняв большой палец. Давид подошел ко мне, обхватил ладонями мою голову, чуть заметно улыбнулся и скользнул губами по моей шее:

– Элен, я тебя больше не люблю.

Он с наслаждением проговорил это по слогам. Мне сдавило сердце, кровь толчками пульсировала в артериях, венах, руках до самых кончиков пальцев. Под действием этого электрического тока у меня сами собой сжались кулаки.

Я не смогла бы точно сказать, когда началась наша нелюбовь, но уверена, что жестокость прорвалась в тот ноябрьский вечер и с тех пор не утихала. Как мы до этого дошли? Давид, кажется, ждал какой-то реакции с моей стороны. А я просто погладила его по щеке и села за пианино. Он развернул журнал.

На следующее утро я встретила Нико на скутере. На нем были темные очки. Ему казалось, что в них он смотрится классно, а на самом деле он скорее смахивал на слепого. Его стиль всегда шел вразрез с его намерениями. Когда он хотел выглядеть элегантно, то одевался как служащий похоронной конторы, когда хотел иметь спортивный вид, напяливал что-то такое, в чем стыдно из дому выйти, но хуже всего были те дни, когда он не хотел выглядеть никак. В такие дни он надевал вельветовую рубашку, а сверху джинсовую куртку, и тогда я жалела о тех временах, когда полицейские носили форму.

– Я видел вас с Давидом вчера вечером. Как же это красиво, такая нежность, после стольких лет…

– Да, нам повезло.

Он не уловил в моих словах ни малейшего сарказма, тем лучше, мне не хотелось изливать душу. Будучи моим коллегой и соседом из дома напротив, он и так знал достаточно. Нико протянул мне шлем: он решил, что нам нужно съездить в район под названием Сверчки.

Баннер на въезде сразу создавал нужный настрой. На нем были процитированы последние строки из басни XVIII века, в которой сверчок позавидовал красоте мотылька, а потом увидел, как того поймали:

В Сверчках никто не стремился к “блеску и похвалам”. Люди здесь жили в длинных перенаселенных многоэтажных домах либо в коробках с бетонными стенами и перегородками. Они жили вне зоны Открытости, одни – из-за нехватки денег, другие – по собственному выбору, и они имели на это право. Впрочем, семей, сделавших такой выбор, становилось все меньше. Многие в конце концов одумались, столкнувшись с подозрениями сограждан: “Вам есть что скрывать?” – с упреками близких: “Подумайте о детях, об их безопасности!” – с обвинениями в эгоизме, сыпавшимися со всех сторон: “А если бы все вели себя как вы?”