К этому нужно добавить, что мы, стражи безопасности, отныне не имели права вмешиваться в дела района. В отличие от старой полиции, мы не были вооружены. Применение силы могло привести к злоупотреблениям, к несчастным случаям – ко всему тому, за что общество нас винило в прошлом.

В обмен на это жителям Сверчков пришлось подписать заявление, в котором они отказывались от защиты. “Ответственные граждане не обязаны оплачивать обеспечение безопасности тех, кто берет на себя неоправданный риск”. А поскольку жители Сверчков не признали Открытость, им пришлось смириться с тотальным видеонаблюдением. Это был один из немногих районов, где центральная администрация установила камеры: с учетом того, что в случае нападения или иного преступления ни один страж все равно сюда не сунется, следовало хотя бы обезопасить другие районы. Если насилие не выйдет за пределы Сверчков, ничего не произойдет. Но если хоть один из его жителей вторгнется куда-то еще, он будет знать, что ему грозит: общество обойдется с ним сурово. Жизнь в таком месте служила отягчающим обстоятельством, и приговор обычно выносили в течение суток без судебного разбирательства. Некоторые дела, по причине их сложности или тяжести содеянного, выносились на теледебаты. Журналисты излагали свою точку зрения в передаче “Презумпция виновности”. Граждане голосовали в конце, по телефону или интернету, и судебный исполнитель оглашал результаты в прямом эфире. Если он подтверждал виновность, приговоренного в тот же вечер увозили в тюрьму, где стены камер были заменены односторонними зеркалами без амальгамы. Узника мог видеть кто угодно и когда угодно, как того требовала Открытость, но сам он видел только свое отражение. В этих тюрьмах 98 % заключенных были выходцами из Сверчков. Многие из них получили пожизненные сроки.

Нико повез меня в Южные Сверчки.

Чтобы туда попасть, пришлось сначала проехать через все Северные Сверчки, расположенные за чертой города. Это было место, где люди сводили счеты, торговали запрещенными товарами, наркотиками, контрабандными сигаретами, гетто, куда перебрались потребители крэка, пригород, где поселились проститутки и нелегалы, все те, кого общество не желало больше видеть, оттого что они были слишком бедны или слишком больны.

В Южных Сверчках вокруг опустевших частных домов и пришедших в упадок ферм тянулись пустыри и луга с пожелтевшей травой. На улицах встречались бродячие собаки, тоже брошенные, как и все остальное здесь, слышался скрип качелей, попадались сдувшиеся детские бассейны и даже один огород, где росли помидоры; здесь поселились сквоттеры, и прямо на клумбах с кустами роз сушилось белье. Здесь теперь селились маргиналы, упрямцы, не готовые расстаться со своим грошовым жильем, просто люмпены – или, по мнению некоторых, бунтовщики, – во всяком случае, люди, убежденные, что отстаивают некую идею свободы.

Шел дождь. Скутер прибавил скорость.

Нико был уверен, что Руайе-Дюма, если они неведомо почему ушли из дома по собственной воле, должны прятаться именно здесь. Отец Мигеля жил в Сверчках, в доме на отшибе, который он ни за что не хотел покидать.

– Только не говорите, что вы не полицейские, сейчас все полицейские. Что вы хотите узнать? Не укрываю ли я своих родных? Я вообще ничего не знаю. А теперь убирайтесь.

Пабло мозолистыми руками держал ружье “Шапюи” 20-го калибра, подставив открытый казенник под дождь. Ольга сказала про Мигеля, что он напоминает кабана, его отец был таким же – мощным и грубым, каким-то заскорузлым. Его потрескавшаяся кожа, казалось, никогда не знала воды, капли дождя весело поблескивали в глубоких морщинах. Он держался на приличном расстоянии от нас, спокойно, но настороже, готовый стрелять.