Спустя несколько лет после смерти отца я вдруг почувствовала, что теперь я на его стороне. Я была слишком сосредоточена на себе и не обращала внимания на него, мне было стыдно жить так, как мы жили. Я стыдилась нашего старомодного коттеджа, фигурки кошки в прихожей, корзинки для мелочей в виде раковины морского гребешка, стыдилась нашего стационарного телефона, фотографии матери, которую он хранил, хотя она сбежала от нас, коврового покрытия в его комнате и обоев в моей, однообразия наших будней – всего того, что нельзя было выложить в инстаграм и из-за чего сегодня мне неудержимо хочется плакать, стоит мне увидеть в чьей-нибудь прихожей корзинку в форме ракушки.

В стеклянных виллах-калейдоскопах одновременно зажегся свет. Отовсюду веяло нескромным благополучием. В Пакстоне я собиралась встретиться с одной из соседок Руайе-Дюма, Филоменой Карель. В тот вечер, когда они исчезли, она первой подняла тревогу. Они с мужем и двумя детьми жили в минималистском доме-шаре на прилегающей улице. Филомена встретила меня домашним лимонным пирогом, который испекла не она. Дети были в школе, муж на работе – “он управляет строительной фирмой”, – а белый бишон-фризе лежал на диване. Она включила нагревательный экран, изображающий огонь в камине. Дождь на улице перестал.

– Вас не затруднит вытереть ноги? Этот ковер стоит целое состояние. Мы заказали его в Бенгалии – даже не знаю, где это. Впрочем, это не важно.

Одной рукой она поставила передо мной чашку чаю с кардамоном, выплеснув несколько капель на ковер. Она их не вытерла. Я сказала ей, что ее дом оформлен очень красиво.

– Когда есть деньги, это несложно.

Она взяла себя в руки, но все еще немного смущалась.

– Вы знаете, я очень много работала, чтобы всего этого достичь. Я помогла мужу создать предприятие, и мы вместе выиграли тендер, объявленный Виктором Жуане, когда произошла Революция: с тех пор Виктор стал нашим другом. Мы принимали реальное участие в развитии Открытости. Я даже несколько лет выступала как активистка. Тогда, сразу после Revenge Week, я была двадцатилетней бунтаркой и хотела изменить мир: нужно было все переделать. Я присоединилась к сообществу “Юнона”: оно сумело обеспечить соблюдение правил Открытости там, где их невозможно было соблюдать, например, во врачебных кабинетах. Мы добились того, чтобы французские медики всегда вели прием по двое. Мужчины-гинекологи отныне не имели права оставаться с пациентками наедине… Эта идея распространилась повсюду в Европе и даже в Соединенных Штатах, где также ввели правило, что пациентку принимают два врача, и я этим горжусь. Только знаете, что я вам скажу… Теперь, когда я получила то, к чему стремилась, теперь, когда общество полностью очистилось, я иногда тоскую по тому времени и по той яростной борьбе. По живой женщине, которой я была… – Она заправила в пучок выбившуюся белокурую прядь. – Но вы ведь, как я полагаю, пришли не обо мне говорить, мадам… Дюберн, правильно?

Филомена была похожа на шведок из фильмов Бергмана, независимых женщин и полновластных хозяек дома, деятельных, но отстраненных, блондинок без излишней холодности, элегантных в любое время суток и неуловимых. Она сидела, держась очень прямо, и шарила по столу, пытаясь нащупать портсигар:

– Это роскошь, которую я иногда себе позволяю. Я заказываю их поштучно в “Ла Сиветт”, там мой отец в свое время покупал сигары…

Время здесь шло по-другому, наверное, из-за двойного остекления, которое обеспечивало безупречную изоляцию, и это действовало почти угнетающе. Я не удивилась бы, если бы стрелки часов здесь вращались в обратную сторону.