Равнодушная толпа текла, словно людской речной поток, никак не реагируя.

Лишь старушка, добрая душа, подошла: «Вот, сынок, – протянула вялое, в чёрных пятнышках, небольшое яблочко, – плохенькое, но свойское. Другого нет». Ия жадно его схватила. Яблоко было хоть и неказистое, но сладкое и она, плохо разжёвывая, торопясь, глотала спасительные соки, и сознание прояснялось.

– Диабет? – сочувственно покачала головой бабушка.

– Нет, врачи не находят причину… Мне становится плохо, охватывает паника, я теряю сознание, и возвращают к жизни меня только яблоки. Всегда ношу их с собой, но вот сегодня не хватило – это уже второй раз – всё мерзкий туман виноват.

Стало легче, но идти сил не было. От нестерпимого чувства голода, что возникал всегда после, тряслись руки. Выступил холодный обильный пот, бросало то в жар, то в холод. Медленно стянула берет, из-под пальто вытащила длинный шарф и вытерла лицо, размазав по бледным щекам губную помаду. Судорожно схватила мужчину за руку: «Не уходите, пожалуйста, вызовите такси, в сумочке деньги». Назвала адрес.

Ох, уж эти «яблочные состояния»! Никто не мог раскрыть причину столь невыносимых и внезапных приступов, а те объяснения, которые находила сама, казались уж слишком невероятными, чтобы принять их и поверить. Они длились около пятнадцати минут, а силы потом покидали надолго, оставляя ноющую, сжимающую виски и сердце боль, невыносимые душевные страдания. В такие минуты ей хотелось, чтобы кто-то был рядом, протянул руку помощи и поддержки, выводя её из неуправляемого бессознательного страха и необъяснимой тоски. Руку сильную, надёжную и мягкую, как детская ладошка…

Дома с трудом приняла душ, он приободрил, и Ия с удовольствием поела. И, наконец, расслабилась, вытянувшись в постели. С огромной картины, написанной со старой любительской фотографии, что висела напротив кровати, смотрели на неё дети.

На почерневших брёвнах, около заросшего зеленью палисада, сидит, вытянув вперёд худые босые ножки, девочка, а рядом с корзиной отборных наливных яблок, загорелый, как шоколадка, стоит пацанёнок почти на полголовы её ниже. Смеясь, сжимая от радостного возбуждения крепенькие кулачки, он глядит широко распахнутыми тёмными глазёнками прямо в объектив. Взлохмаченные золотистые волосы, вихрастый чуб; мятые короткие штанишки и расстёгнутая рубашка в клеточку.

Дети безмятежно счастливы, и каждый штрих на полотне подчёркивает неземную благодать солнечного летнего дня.

Это было тем летом, когда у Ии появился отчим. Раньше в строке свидетельства о рождении «отец» стоял прочерк, и Ия очень этого стеснялась. Стеснялась она и маму, вечно встревоженную, тоскливо-поникшую, несостоявшуюся балерину. Не любила она и своё имя. Никогда не понимала, за что её так обозвали. При знакомстве всегда раздражалась:

– Тебя как зовут?

– Ия.

– Как-как? Как ослика? – переспрашивают со смехом.

– Ослик Иа, а я – Ия.

– Хм, надо же! А полное как звучит?

– Так и звучит – Ия.

– А что оно означает?

– Фиалка.

– Так фиалка даже лучше.

Ия родилась недоношенной, весом в полтора килограмма. Постоянно плакала и пищала. «Как котёночек», – говорила мама и изображала детский писк – «ия-ия». Вот и назвали её «Ия».

Девочку очень боялись потерять и постоянно лечили от всевозможных, чаще надуманных, болезней. Ей запрещалось бегать, прыгать, играть с детьми. Кругом, считали родители, подстерегают опасности, микробы и недобрые люди. Празднично наряженного ребёнка обычно выгуливала бабушка. Чинно шествуя по парку, она крепко держала Ию за руку и читала непонятные детскому уму нотации о жизни. Девочку не пустили даже в школу – обучали на дому.