Повсюду висели большие полотна и транспаранты, изображавшие мою мать в самых разных героических позах, они содержали множество разных надписей: «Она – подарила вам свободу!», «Власти больше нет!», «Она ваша мама-анархия!», «Ускоряемся!», «Предателей прогресса ждёт наказание!», «Мы выжили благодаря ей!» и «Ни богов, ни господ!» Я смотрела на её лицо и у меня в голове никак не складывалась картинка…

Это точно была она, но всё же что-то в ней поменялось. В этом всём не было той теплоты и нежности, которую я помню, только пышущий, даже с изображений, пафос. Наверное, она и не должна представать на плакатах нежной и любящей, как и Гагарин не должен не быть на статуе олимпийцем, но всё же за всеми этой нерукотворностью будто бы совсем теряется человечность, ни как сострадание, а как обыденность с достоинствами и недостатками.

Когда мы проезжали по Большому Крестовскому мосту, даже Феликс прервался от разговоров про то, как же его любимый город изменился с последнего раза, когда он здесь был. Он уставился в окно, и я уставилась туда же. На фонарях, что были щедро расставлены по обе стороны путепровода, висели разложившиеся трупы с табличками на шеях.

«Политик», «предатель», «децелератор», «элитарист», «убийца», «вор», «верующий», «жаждущий власти», «насильник», «враг коммун», «вор общего» и так далее, и тому подобное… Это была настоящая галерея смерти, что выглядела даже более жуткой и пугающей, чем та скульптура из костей или «памятники» у павильонов ВДНХ.

Во-первых, из-за того, что каждый труп был подписан и аккуратно выставлен на всеобщее обозрение. А во-вторых поскольку прямо при нас, два человека-гиены вешали ещё свежего мертвеца с табличкой «политик». Мне было противно на это смотреть, и я хотела отвернуться, но не смогла и заворожённо наблюдала за действом. Феликс хотел было закрыть мне глаза, но Мартин его остановил, и я наблюдала эту картину до тех пор, пока автобус наконец не съехал с моста.

Вскоре мы сошли на базальтовую брусчатку у Сретенского бульвара. Дядя сказал, что тут неподалёку была квартира его друга. А Мартин сказал, что мы можем её забрать, ведь в этом городе больше нет собственности и каждый сам выбирает, где ему жить, даже если там уже кто-то живёт.

Мы направились к огромному дому на противоположной стороне улицы. Он походил на какой-то французский замок эпохи барокко, имел часовую башню, помпезные колонны, ниши со статуями каких-то греческих женщин и, конечно, был весь изукрашен неоновыми красками в духе остального города.

Мы прошли через арку, оказавшись во внутреннем дворе с крошечным сквериком. Вошли в подъезд. Поднялись по лестнице на последний этаж. Одна из дверей там стояла заколоченной. Феликс ловко отодрал доски, освободив путь внутрь. Мартин заметил:

– Надо же, как же давно я здесь не был…

Мы прошли в просторную и бедно обставленную квартиру, в которой собралось куча пыли, от которой я сразу же начала чихать. Дядя завороженно бродил по комнатам из одной в другую и причитал:

– Как же мало здесь изменилось, будто бы мы с Йозефом, вот за этим столом, день назад… – он сел на хлипкий стул на кухне, – Сколько лет… – по его щеке потекла слеза.

– Чьими стараниями всё это сохранилось? – задал риторический вопрос Мартин. По крайней мере, лис на него ничего не ответил.

– Ладно, самое время отдохнуть с дороги, а завтра уж и на нашей улице будет праздник! – сказал тилацин и вольяжно рухнул на пыльный диван.

Наконец у нас вновь было время на то, чтобы выдохнуть и перевести дух. К вечеру, Феликс положил меня на кровать, на которой когда-то спал сам. И, поскольку диван был занят Мартином, сам лёг на кухне, сдвинув три стула в какое-никакое подобие кровати и подложив своё пыльное пальто вместо подушки.