Хлопки подствольных гранатометов беспорядочны, но ненависть – гарантия точности.

МИТЬКА,

03:20

Не взорвалось, не горело, но Митька на два хода стрелки впереди. А стрелка чудом не задвинутых командирских часов врать не будет – незачем, смысла нет. Оглушенный, в облаке кислой вони, среди отскоков и ударов летящих от Сороки с Зимой гильз, рыком хищника в западне: «Отход!» Спотыкаясь, падая в темноте, бегом к краю террасы. Безопасность барьера камня. Спрыгивает и падает Зима. Сзади дохнуло взрывом. Сороки нет. Взрывы все чаще. Глухой стук АКС о камни.

Свет фонаря насыщает, зажигает на коротко стриженном мальчишечьем затылке ярко – алое, которое толчками накапливается и стекает, собираясь в непрерывную струю. Падает на шершавую темную поверхность. Удаляясь, поблескивает брызгами, собирается в ложбинах. Переполнив, торит узким ручьем дорогу вглубь, увлекая песок.

Они тянут безвольно свесившиеся руки. Он падает, подхваченный. Мертво падает, пульса нет. Митька оглушенно орет Зиме, сдергивая со спины РД и трубу.

– Возьмешь. И его калаш.

Повесив калаш на шею, взваливает на плечи ставшее вдруг тяжелым, но мягкое, рвущее душу… Мишка…

Вся уйма, скопившаяся на сердце, валит, не сдерживаясь, в голос, благодарная бесконечной череде взрывов. Ночь закисает, содрогается, свистит осколками. Митька размазывает солоноватое тепло на лице, перемешанное со слезами; задыхается под тяжестью, шмыгает носом, становясь на секунды девятнадцатилетним мальчишкой. Но секунды коротки, забытое гаснет в злобе. Снова двуногое без возраста, сторонних мыслей и эмоций, принявшее очередной удар вглубь себя, уже подчиненное инстинкту и рефлексу – простоте ощущений зверя. Удар – один из бесчисленного множества, предписанного растущему генофонду нации серьезными, убеленными сединами, умудренными опытом людьми в строгих костюмах и кителях. Во благо…

Маркел

Маркел проминировал так, чтобы сход гнилого зуба накрыл всю элитную свору. Этим придется сгруппироваться перед узкостью и заломом впереди. А дожимать площадь зоны необходимо. Он рассчитывал, что эти сразу пойдут на дожим после высадки у перевала – ближе вертухе не снизиться. Тогда со временем был бы небольшой натяг. Но не стали выдвигаться. Ждали. Шум у пробки короткого хода к Паку должен их сдернуть.

Тактика этих была немудреной. И для Маркела главное – национальный вопрос: кого понесет на перевал, за которым тьма войск, а о родном Паке уже можно не мечтать? Только русских, да и то – служивых. Но эту возможность эти должны были, просто обязаны не учесть, и поэтому у перевала не заслон – страховка. Это одно из двух основных звеньев. Главным же была вертушка. Маркел боялся именно эту, черт с ними, с другими. Чуял ее угрозу, не зная о тех, кто в ней, об их опыте и оснащенности. Просто чуял.

Хаким с Ермаковым остались за заломом. Выбрав монолит лавы, он еле долез и забился в небольшую плавную впадину. Отдаленные, скрытые горами разрывы. Он ждал в мольбе к своему Богу за Митькино умение, впитывая всем телом шорохи ночи.

Сначала прослуживший чуть больше года гвардии младший сержант Маркелов оказался со взводом в Посольстве СССР в Кабуле – сторожей не хватало. Еще было относительно спокойно, без ракетных обстрелов. Этих он видел после штурма дворца. Необычная форма, высокие – здоровые, улыбчивые, неспешные, походка легкая, зверино – мягкая. Расспрашивал. Было интересно послушать о войне, люди – то знающие. «Ты, младшой, еще нахлебаешься. До крыши», – смеялись, а в глазах другое. Ни черта он тогда не понимал, но радовала близость гор и новая, наполненная необычным жизнь. А потом был посольский подвал, забитый новенькими цинковыми гробами наизготовку. Вскоре перебросили, и началось до крыши. Отец дергался, вытаскивал, а он – ни в какую. Сам не мог понять. Чудом избежав опасность первой кажущейся опытности, начал потихоньку чувствовать жилу. С трудом, но заставлял страх не довлеть, сживался с ним. Рядом были хотя и чужие, но те же горы. Они помогали, по крупице наполняли его силой, вернули веру и понимание, утерянные за годы в Москве. Пора было возвращаться. Но там он был никому не нужен, а здесь – уже необходим и остался ради хотя бы нескольких оторванных от мам и пап пареньков, встречающих на первых шагах взрослой жизни ее конец, видящих ее сквозь прорезь прицельной планки, познающих паралич страха, рвущую сердце боль и кровь. Он забывал о себе, стараясь дать им свое, буквально вбивая в головы основное, вынуждая доходить до тонкостей самим, через пот и усталость, валящую с ног, лишь поправляя на пути – не мешая. Навязанная осознанность – блеф, прикажет думать, а нужен рефлекс.