И немного о рефлексах. Для зверя постоянное ощущение опасности, сиюминутная готовность как к обороне, так и к нападению жизненно необходимы. Выработанный в связи с этим рефлекс из поколения в поколение передается на дискете генной памяти, оттачивается и совершенствуется в процессе эволюции. Человеческий мозг, его нервная система, ощущающие, осязающие, обоняющие и видящие войну с помощью различного рода нервных рецепторов, развивают в человеке аналогичный звериный рефлекс. Некоторое отличие, ускоряющее процесс становления, заключается в том, что человек наделен высшим разумом, который, в свою очередь, еще и думает о войне, оценивает, анализирует и, как это ни прискорбно, уродуется. Понятие «озверел», таким образом, вполне околонаучно обосновано, и Митька, согласно вышеизложенному, проснулся сразу.

Контур толкающего в бок Сорокина посреди обалделой кучи звезд. Вокруг зябкая кромешная темень и сипение.

– Димон, время.

– Куда хоть идти – то? Ни хрена не видно.

– Тихо ты, не ори. Вон там, видишь, седловина темнеет? Далеко, на той стороне. Левая вершина пониже, а правая как стол. Видишь, между ними?

– Ну.

– Вот прям туда и топай. Метров через сорок придешь. Там Маркел с Хакимом.

– Чего раньше не разбудил? Теперь искать – шею свернешь. Зараза…

– Маркел сказал не будить. Ты длинный. Если с тропы кто сунется – споткнется, а мы с Зимой тут как тут.

– Я, бл… посмеюсь. Салабона нашли.

– Да ладно, не заводись. Как выспится, так начинается.

– А где РПГ?

– Бандура и все добро там. Ермак тоже. Не наступи – наушники вместе с ушами отвалятся. А я ща Павлуху разбужу – и спать. ГЛАЗА уже липнут.

Минуты черепашьего шага – и ворчание реки начинает резко нарастать. Обрыв рядом. Митька пригибается, пытаясь хоть как-то определиться на фоне ночного неба.

– Павлов. – Маркел стелет ладонью звук. Митька, неосторожно шагнув, спотыкается, чуть не падает. Скрежет зубов Маркела не слышен, но ощутим. От могучего Пянджа, скрытого тьмой, веет холодом.

Маркел заезжает кулаком и попадает в АКС. Долго, беззвучно ругается на фоне посапывания Ермака и бесконечного словесного поноса Хакима.

– Зачем так, Маркелов? Солдат служит, ты – зарплата имеешь. Нехорошо. Ты когда маленький был, я помню, отец ругает – ты плакать. Прими Аллах его душа.

– Ты чего несешь, старый? Он живой, на пенсии, огород на даче копает.

– Нет, Маркелов. Вы когда Север приехал, твой отец сразу большой человек стал. Все в город уважал. Ты школа учился, тебя учител тоже уважал. Зачем отец ехал Москва? Маленький город – большой человек. Большой город – нет человек. Пропал твой отец Москва. Телевизор не показывает – совсем пропал.

– Уймись, Хаким. В министерство его перевели. Дай лучше бойцу инфру[6]. Глаза совсем потеряешь. Павлов, забери у него.

– Мой зрений тебе не видно, Маркелов. Правый скала верх смотри, солдат. Как засветит, скажешь. Голова поднимай – плохо.

Внезапный день, но все преобразилось. Одни лишь оттенки сочной зелени. Густота холода реки с тусклой полоской берега. Дрожь умирающего тепла в четких светлых контурах гор теряется в иссиня – черной пустоте неба. Инфра – не звездоглаз. Как в кино.

Митька с отвисшей челюстью и убаюкивающий монотонный шепот:

– Мне плохой человек обижал. Я гора водил, он деньга мало давал. Я тебя, Маркелов, звал. Долго звал. Ты совсем забыл старый Хаким.

– Не платил – ну и плюнул бы. Капусты, небось, арбы три уже наколотил. Куда тебе больше?

– Мне бай просит. Хороший человек бай. Университет твоя Москва учился. Заграница много ездит. Добрый.

– Так а чего ж твой бай не заступится?

– Занят очень бай. Белый золот много думай бай.