Это было больше, чем она могла вынести. Как и до нее Александр, она ударилась в слезы.

Она плакала так громко, что не услышала, как Антонис поднялся и зашел в комнату.

Он услышал ее, отодвинул москитную сетку и увидел, что сестра съежилась в уголке.

– Чего плачешь? – презрительно спросил он.

Антонис глубоко презирал девчонок из-за того, что они, дескать, плачут по любому поводу. Он, мальчик, никогда не плакал, как бы сильно ни ударялся, как бы больно ему ни было. И даже когда он упал с лестницы на веранду и разбил голову, и лилась кровь, а дядя заклеивал его пластырем, он все равно не плакал.

Его сестер это приводило в огромное восхищение. Из некоего уважения, так сказать, им было неловко плакать при нем. И теперь, когда он застукал сестру в слезах, она еще больше смутилась. Но не показала этого, а встала, не ответив.

А Антонис сказал ей:

– Дура! Пачкаешь наш двор, а потом еще и плачешь!

– Я не из-за этого плачу, – сказала уязвленная Пулудья.

– А почему тогда?

– Потому что… – Она остановилась в раздумьях, какую бы причину предпочесть. И решила: – Потому что меня тетя отругает и даст шлепка!

– Трусиха! – сказал брат.

Пулудья воспряла.

– Я не боюсь! – запротестовала она. – Тебе первому известно, что тетиной рукой не больно!

– А что тогда?

– А то! Я просто не люблю, когда меня шлепают!

Антонис пожал плечами, вышел на балкон, схватился за перила и принялся пинать деревянную балюстрадку.

– Вы, девчонки, по любому поводу плачете, – заявил он презрительно. – И сейчас ты нашла повод, будто тетя тебя накажет, а сама ничего не знаешь.

– Так я же знаю, что она меня накажет! – сказала Пулудья. Она вышла за ним на балкон, схватилась за перила и тоже стала пинать деревянную балюстрадку.

– Ничего ты не знаешь! С чего ей тебя наказывать?

– Но ты разве не сказал ей, что это я принесла шарики… ну то есть эти… – проговорила она с отвращением.

– Конечно нет, она меня и не спрашивала.

В замешательстве Пулудья прекратила пинки. Радость и облегчение затопили ее. Ей хотелось расцеловать Антониса. Но она удержалась. И даже спасибо ему не сказала, а только равнодушно заметила:

– А, ну, если так…

Но Антонис все понял: голос сестры уже не был плаксивым. Он глянул на нее сверху вниз через плечо и сказал:

– Тетя Аргини послала меня за тобой. Но у тебя такое чумазое лицо, просто отвратительно… ты вытирала глаза грязными руками, которыми хваталась за свои шарики… фу! какая гадость!

– Нисколечко! – возмущенно воскликнула Пулудья.

– Что нисколечко? Посмотри на себя в зеркало!

Разъяренная, Пулудья подошла к умывальнику, налила воду в тазик и, избегая смотреть в зеркало перед собой, торопливо намылила руки и лицо.

Антонис потопал за ней. С ехидной гримасой он показал пальцем на черные клочья мыльной пены в тазу.

– Все эти смывки, – сказал он, – это смывки от шариков одной юной особы…

Шлепок мокрой руки «юной особы» не дал ему договорить. Антонис обернулся и схватил сестру за растрепанные кудрявые волосы. Разыгралась жестокая, но молчаливая схватка: со стиснутыми зубами, беззвучная, чтобы не услышала учительница в соседней комнате, не подошла и не вмешалась. Ссоры между детьми разрешались самостоятельно, без участия старших. Каждый раз, когда вмешивались взрослые, все делалось только хуже, и после драки братья и сестры по-прежнему оставались в раздоре. Только когда они доходили до конца сами, как только битва заканчивалась, небо над ними вновь прояснялось.

Никто не вмешивался в эту ужасную схватку. И тогда, борясь с братом и чувствуя, что старший ее побеждает, Пулудья яростно проговорила сквозь стиснутые зубы: