Им вторила горничная Афродита – она была настолько же доброй, насколько страшной на лицо. Она пыталась скрыть проделки Антониса от тети, но он потом сам же в них и признавался.

Он признавался во всем, что ни спросят. И порой трясли его девочки: не рассказывай хотя бы о наших шалостях, не выдавай наши девичьи секреты.

И в тот же день, когда Пулудья нашла сокровища, ее постигло великое разочарование.

Дети с учительницей английского вернулись домой. Учительница сказала им, что нехорошо себя чувствует и поднялась в свою комнату.

Братья и сестры остались во дворе. Еще стоял день, но ни у кого не было настроения для игр, потому что Александр на обратном пути поставил всех в неловкое положение.

– Как он мог! – воскликнула Александра, сцепив обе руки под подбородком.

Виновник сидел на крыльце задней двери дома, опираясь руками на камни, растянув свою белую вышитую юбку-фустанеллу, глаза его опухли от слез, нос покраснел, губы были плотно сжаты, чтобы сдержать подкатывающие рыдания. Он смотрел то на старшую сестру – она, казалось, была оглушена тем горем, что свалилось ей на голову, то на Антониса – тот свесился с натянутой бельевой веревки и от негодования даже забыл по привычке повертеться волчком на каблуке, то на Пулудью, на свою неразлучную спутницу – но и она склонила голову от позора, постигшего их семью.

– Представляешь, если бы мама узнала, что он сказал: «Эй ты» военному офицеру! – проговорил Антонис, медленно цедя слова.

– И замахнулся кулаком! – прибавила Александра.

– И выставил ногу вперед, как будто выхватывает саблю! – добавил Антонис.

– И на кого? На офицера! – сказала Александра.

На этом ужасном воспоминании Александр вновь разрыдался.

– Но я не знал, что это офицер! – проговорил он, всхлипывая.

– Как это ты не знал? Не видел, что он в белой форме с золотыми галунами на шляпе? – строго спросил Антонис.

– Видел… но уже после того, как сказал!

– А разве ты не слышал, что за нами идет его лошадь?

– Слышал. Но я думал, это Барбая́ннис Каната́с!^>*

Антонис немного помолчал, обдумывая и взвешивая эту версию. Но нашел ее необоснованной.

– Так мог решить только такой малыш, как ты! – строго сказал он. – Может быть, ты слышал стук кувшинов Барбаянниса Канатаса (цики-цаки!), когда бежит его ослик?

– Нееет… – тихо признался Александр.

– И разве ты не слышал, что «цок-цок, цок-цок, цок-цок» лошади совсем не похоже на «так-так-так», когда бежит осел?

– Да… слышал… – еще тише ответил Александр.

– А как насчет «звяк-звяк» сабли об седло? – поднажала Александра, не отставая в наблюдениях и деталях.

При напоминании об офицерской сабле у Александра опять потекли слезы. И старшая сестра принялась заново вспоминать эту драму:

– Ехал себе офицер с Кастелы… Спешил домой… Думал, что повстречал благовоспитанных детей. И вдруг самый младший поворачивается, делает резкий шаг вперед…

– Как будто решил напасть! – возмущенно перебил ее Антонис.

– Да, как будто он решил напасть! – повторила Александра. – И с поднятым кулаком кричит: «Эй ты!» И кому? Военному офицеру!

Александр снова ударился в рев.

– Но офицер этот совсем не рассердился, – сокрушенно сказала Пулудья, качая головой – стыд за брата давил ей на плечи, – и он не ругался… а только засмеялся!

– Да, представь себе! Засмеялся! – в отчаянии повторила старшая сестра.

На этом Александр сломался. Зарыв голову в коленях, он давился слезами и рыданиями, орошая свою белую вышитую юбку-фустанеллу. Александра и Антонис неподвижно смотрели на него со всей суровостью, которую заслуживал проступок брата. Но Пулудья – может быть, из-за того, что она была младше и сама легко пускалась в плач, может быть, потому что Александр в ссорах всегда был на ее стороне – Пулудья вдруг почувствовала, что и ее глаза наполняются слезами и что-то удушливо подступает к горлу. Склонившись над каменными плитками двора, она достала из кармана шарики и начала играть одна, открыв глаза как можно шире, чтобы слезы высохли и не начали капать снова.