– Добавь мне, – говоришь ты подруге. – Напиться так напиться.

– Да иди ты, хватит, – шипит подруга. – Заметит же. Ты что, скандала хочешь?

Он сидит в третьем ряду среди своих друзей, рядом со своей девушкой, даже не зная, что ты, его вторая девушка, находишься в этом зале. Ты пьёшь и больше всего на свете хочешь сейчас, чтобы он увидел тебя, такую красивую и одинокую и им любимую. И хочешь узнать, как он будет реагировать, когда увидит тебя; как он смутится, как прямо сейчас расскажет своей девушке всё-всё и уйдёт к тебе, прямо в ночь; потому что он тебя очень любит и стал твоим первым, и встречается с тобой уже целых три месяца, и говорит тебе, что ты самая лучшая. А ты – четверокурсница, и у тебя полно всяких планов по учебе. Но тебе не до них, ты каждый день плачешь из-за того, что твоя любовь не может быть с тобой по какой-то ужасной причине – потому что живет в квартире другой девушки, и теперь у них есть собака. И ещё он – твоё божество – похож на Виктора Цоя один в один и сшил неподалеку от тебя в доме моды такое пальто-шинель, а по дороге заходил к тебе. И давал читать роман Хулио Кортасара «Игра в классики», и всё время настаивал на том, что, конечно, ты – Мага. И впутывал тебя в треугольник ещё сильнее, как будто и был этим самым Орасио, который на самом-то деле не любил никого. И ты никогда не видела ещё его девушку, но вот сейчас в перерыве это произойдёт – ты увидишь её. Какая она, ты заглянешь ей в глаза, и наверное тебе захочется плакать, потому что она – красивая и хорошая. И ты давно понимаешь это. И поэтому ты пьёшь ещё больше. И знаешь, что он будет звонить тебе ночью, чтобы оправдаться. А ты так ждёшь от него этого чувства вины. Прожектора бьют тебе в лицо, и назло всем ты уже изрядно пьяная идешь танцевать к сцене, и тебе все равно, кто тебя видит и что думает. Тебе совершенно безразлична эта музыка, но ты фланируешь у сцены в своём голубом свитере, ты хочешь быть заметной, хотя в душе твоей – рана, и она размером с приличное отверстие от пули.

Глаза его, чёрные и чуть смущённые. Чего он испугался? Что ты бросишься к его девушке и всё ей расскажешь? Что она всё узнает и выгонит его из дома… Но ты-то благородная, это известно. Ты молчишь и терпишь, и здороваешься с ним и его друзьями, как ни в чём не бывало. А потом убегаешь с этого жуткого концерта в свой заплаканный ноябрь. И не берёшь трубку. Не берёшь трубку. Не берёшь трубку. Это твоя точка невозврата. За ней – только выстрел в упор. Прямо в сердце, прямо ему в сердце. И нет ничего. Ни лжи, ни ночных слез, ни насморка. Ни абортов. Ты здорова и любишь ту музыку, которая кажется тебе прекрасной, и те книги, которые находишь поучительными и красивыми, а не те, что любит он. И не выбегаешь к нему под снег, чтобы постоять у фонаря двадцать минут с сигаретой, потому что вы давно не виделись, а он болел гриппом и не выходил из дома и поэтому не мог приехать. И это не тянется три долгих года; и ты не ждёшь от него предложения руки и сердца; и не проводишь с ним запретные ночи в бабушкиной квартире; и он не бросает тебя без слов и объяснений однажды теплым сентябрём; и ты не пьёшь в Ленинграде, потому что не можешь забыть его. Не потому что он твой первый, а потому что, правда, любишь его. И через год он не пытается порезать себе вены в ванной, и ты не несёшься через весь город, чтобы просто увидеть его и поговорить с его девушкой. И не бежишь к нему в больницу. И не уезжаешь в Питер, чтобы там забыться и не услышать его звонка. И не позвонить ему самой, потому что ты не знаешь, куда звонить. И не изменяешь ему там, больно, и не отказываешься выйти за него замуж, просто потому что ты честная и думаешь, что любишь другого. И тебя не одёргивает холодом, когда через много лет вы встречаетесь, и он, устроенный и правильный, говорит тебе: «Надо тебя в Штаты замуж выдать, вот Линка там ведь, двойня у неё». И ничего этого нет. Есть просто щелчок взведённого курка и огромная дыра в его сердце. И ты – абсолютно свободна. Для Своего Настоящего Счастья…