– Шакал, ты и есть шакал! – тихо покачал головой Хохол, из-под насупленных бровей следя за капитаном.

– Ага, Не зря его грязная репутация летела впереди него самого, – имитируя деятельный и озабоченный вид, взводный покинул дворик.

Сержант, стволом автомата поочерёдно указав на Андрюху и на торчащую из-под одеяла детскую ступню, задумчиво проронил:

– Метил во врага, убил внучка. Хотел продлить свою жизнь, а прервал весь свой род. Восточный мистицизм…

Шелестя лопастями, над кишлаком запоздало пронеслись вертушки. Донёсся шум моторов бронетехники, колонна вползла в кишлак. Нужно было уходить.

– Ты смотри, Андрюх, а ружьишко-то, ротный себе заграбастал. Вот тебе обратная сторона чужой безвинной смерти. Кому смерть, а кому бакшиш, – не унимался Хохол. – Хорохорится, думает о себе, что большая шишка, а на самом деле микроскопический имбецил с неуёмными амбициями.

– Боец, ты чем-то там недоволен, гадина? – рявкнул капитан сидящему на корточках у входа в дувал Хохлу. – Ты свою работу закончил? Всё и везде проверил?

– Так точно, – вяло откликнулся рядовой.

– Учти, дерзкий, я твою кислую морду кровью умою! Спишь тут, сидишь, – взвизгнул ротный.

Отложив ружьё в сторону, офицер подскочил к двери дувала, оттолкнул Хохла назад так, что боец неуклюже вскинув ноги к верху, брякнулся на спину.

– Я теперь сам посмотрю, – капитан толкнул дверь запылённым носком сапога от себя и ловко вкатил гранату в образовавшуюся узкую тёмную щель.

В помещении бухнуло, дверь сорвало с ржавых петель, подкинуло, перевернуло в воздухе. Падая на утоптанный щебень двора, дверь едва не тюкнула капитана по башке. Капитан, щёлкнув затвором автомата, вбежал в помещение.

Внутри было пусто. Ни людей, ни оружия, ни скарба, ни тряпок. Лишь в дальнем углу помещения грудились несколько стопок с листовками, начёрканными на русском и арабском, с чёрно-белыми и цветными рисункам, синими и чёрными печатями.

Ротный подобрал с пола несколько бумажек, покрутил их в руках, пробежал глазами по надписям и рисункам, и с омерзением, будто жабу какую, выбросил.

– Иностранная пропаганда! Сжечь её, – выходя из облака пыли на свет, распорядился ротный, обращаясь к Хохлу.

– Так точно! – Хохол проворно достал из нагрудного кармана хэбэшки трофейную зажигалку, шагнул в помещение.

– Погоди, – ротный развернулся, хищно нахмурил брови, скривил рот, дёрнул спусковой курок автомата. Длинная очередь порвала, искромсала, подбросила, переворошила кучи некачественной пакистанской бумаги в клочья. – Теперь поджигай!

– Капитан, да ты контуженый, больной и надутый эпилепсией старик, – горько изрёк Хохол, размахивая зажигалкой.

По приказу ротного и в назидание всем живым, погибших в короткой перестрелке и последующем беглом обстреле кишлака сложили у дороги, по которой шла колонна. Погибших было пять душ. Старик, мальчик, две курицы, лошадь. Два десантника, по дури ранившие друг друга в руки, почётным караулом стояли рядом с трупами. Ротный огрел раненых сапёрной лопаткой по каскам, стукнул каждого кулаком в грудь. Нет счастья бедолагам, хотя – сами виноваты. Андрюху и Хохла вошедший в кураж офицер не тронул, скорее всего, забыл о них. Ничего, вспомнит, отколошматит в полку.

Андрюха молча смотрел на изрыгающего проклятья вперемешку с коммунистическими лозунгами ротного, но слов его не слышал. Он слышал предсмертный окрик мальчугана, его последний вздох, его финальный выдох. И Андрюха плакал. Плакал впервые за время своей службы в рядах Советской армии, плакал впервые на афганской войне, плакал впервые осознано, не от боли физической, но от боли душевной.