Увидев врача, мы встали. В наших глазах теплилась надежда. Но медик потупил взгляд, развёл руками:

– Вы сделали всё, что могли, но… всё было бесполезно. Нырнув, мальчик ударился головой о бетонное дно бассейна и сломал позвоночник. Все попытки спасти его были тщетны. Он скончался сразу, под водой…

Мать мальчика заревела дурным голосом, закашляла, сорвала с головы платок и начала заталкивать его себе в рот. Врач схватил её за запястья, силой опустил её руки вдоль туловища, кинул нам через плечо:

– Вы, мужики, идите, незачем вам тут сидеть, идите своей дорогой. С женщиной мы поработаем, не волнуйтесь, мы ведь медработники.

Медик, поддерживая несчастную мать за талию, скрылся за пластиковой дверью приёмного покоя. Мы, мужики, дружно, как по команде, снова опустились на лестницу.

– Рай есть? – сглатывая непослушную слюну и сипло кашлянув, спросил Андрюха.

– Есть, Андрюх, надеюсь, что есть. И невинное дитя отправится именно туда…

Мой ответ вряд ли убедил Андрюху, вечного афганца-десанта, взрослого тридцатипятилетнего мужчину, главу семьи, отца двоих детей, в существовании рая. Скрестив руки на груди и уткнувшись носом в перекрестье широких запястий, он заплакал.

Кто сказал, что мужчины не плачут?

Плачут. Ещё как плачут!

*

Скоро – домой! Эта мысль грела Андрюху сильнее солнца, спирта и грелки – вместе взятых. Домой! К маме, пельменям, бане, девчонкам на дискотеке. Домой! Скоро домой!

Дом каждую ночь снился Андрюхе большим, светлым и наполненным приятными ароматами чудом. Чудом, в котором нет места оглушительным взрывам и багровой крови, бесконечному песку и неприступным скалам, вонючим портянкам и въедливым вшам. Чудом – без тяжёлых мыслей в голове и разбитых ботинок на ногах. Чудом – без веса пулемёта на плечах и переполненного боеприпасами РД не спине. Чудом, где правят мир и любовь.

– Андрюх, говорят, что мы уйдём из Афгана одиннадцатого февраля. Уйдём в Термез, к узбекам. А ещё штабные говорят, что кое-кто вместе с замкомандира полка полетит в Кировабад, в Азербайджан. Слыхал?

– Ну, слыхал. Много чего говорят. И про новую войну говорят, и про то, что дома, в Союзе, творится много непонятного, дурного, пакостного. Не знаю. Не верю я балаболам штабным. Они там нахватают слухов, а потом готовы болтать сутки напролёт, лишь бы на боевые не ехать, – отмахнулся Андрюха. – А вот моя мама пишет, что дома всё хорошо и спокойно. И маме я верю. Верю матери, потому что люблю её, и хочу к ней вернуться живым. А остальное – мне побоку.

– Везёт тебе, Андрюха. Тебе домой лететь. Думаешь, мне охота по этим азербайджанам-маджанам мотаться? Здесь они меня достали уже, – Витька поправил шапку на голове, ткнул пальцем в звёздочку посередине. Смешно сморщив лоб, потёр его ладонью. Крякнул, спрыгнул с брони на бетон, оправил китель, протянул вверх, товарищу, открытую для рукопожатия ладонь. – Как только вернётесь с рейда, вы сразу смываетесь через Пули-Хумри, через дороги Саланга в Союз. А мы ещё задержимся на пару деньков тут, в этом чёртовом Баграме.

– Красиво поёшь, соловей! Мы ещё на войну не уехали, а ты нас уже домой отправляешь! Сплюнь три раза!

– Да ладно, всё обойдётся! Не трясись понапрасну, солдат, – Витька излучал бодрость и оптимизм. – Знаешь, там, в суматохе отправки домой, мы можем и не встретиться, а попрощаться мне с тобой охота, так что, давай, братуха, пока, мерси боку!

– Пока! – Андрюха пожал Витьке руку, и, на секунду задержав взгляд на серьёзных серо-голубых глазах товарища, почувствовал его доброту и душевное тепло даже через сухую потрескавшуюся кожу пальцев.