Знакомясь с бытом, с природой, стала ловить себя на том, что она неустанно думает о хозяйке дома. Когда дочь с внучкой уходили знакомиться с природой, Эльвира бралась за уборку: протирала от жирной чёрной копоти кухонную утварь, раскладывала по ящикам предметы прошлой чужой жизни. Всё, очищенное начинало говорить языком благодарности. Эльвире, не хотелось слушать уставшие от одиночества голоса, но голоса становились все настойчивее.

На крыше дома покрикивала надоедливая чайка. В горнице спала набегавшаяся и уставшая внучка. Солнце жарило ступеньки кривого крыльца. Эльвира и Александра, сидели рядом, склонившись и удерживая на коленях желтые листы, тихо переговаривались или поочередно читали вслух письма, аккуратно складывали их в две стопки.

Заскрипел песок где—то рядом. Эльвира с дочерью отвлеклись от чтения. На выбегающей из леса тропинке показалась велосипедистка, когда она подъехала близко к крыльцу, то затормозила и спрыгнула с велосипеда. Так постояла, оглядывая избу, почтовую сумку закинула за спину, спросила:

– Вы, чьи будете? Здравствуйте!

Александра отложила письмо, вставая, ответила:

– Здравствуйте, мы – Разумцевы.

Почтальонша кивнула головой, толкнув велосипед, села на седло и тяжело закрутила педалями. Она не отворачивала голову, пока не скрылась за углом соседней избы.

Десять лет назад. Умела природа договариваться с человеком: деревья не наступали на деяния рук человеческих, и трава позволяла вырасти посевам. Но, вот заметила Серафима, что нарушилось что—то: песок лавинами стал наступать на огород и вокруг бани всё больше гнездится муравьёв. Муравьиные ручьи растекались по соседнему огороду, вползали в заброшенные соседние дома и, похоже, надолго прописывались на завоеванной территории. Странным показалось и то, что деревенский дурачок Шиш забыл все слова кроме своего имени. Когда деревня отдыхала от трудов, только и слышно было: «Шиш—шиш—шиш—шиш…», словно работал без устали косарь.

Серафима открыла створки окна, ветер ворвался в горницу. Запахи, принесенные с поля ветром, дурманили. Повеяло ощущением вечности; оно обволакивало. Присела на скамью, вцепилась в нее дрожащими руками, чтобы не упасть. Немного отдохнув, встала, подошла к портрету брата, дотянулась и погладила лицо. Вспомнила про ключ, пошарила за портретом, убедившись, что ключ на месте, прошла к входной двери и села на кромку лавки. Смертное лежало в коробке под лавкой, у самой двери. Она не стала проверять все ли на месте, как она обычно это делала. Наклонившись вперед, уперлась локтями в колени, вложила в сухонькие руки голову, поплакала. Быстро успокоилась, краем юбки вытерла уже сухие от слез глаза. С улицы доносилось:

«Шиш—шиш—шиш—шиш».

Ощущение, что на белом свете остается одна, с каждым днем стало мучить её всё откровенней и безжалостней. От неё уже ничего не зависело: ни утро, ни вечер, ни приезд родных, ни порядок в доме. Дом, в котором она прожила большую часть жизни, становился чужим. Раньше она, не уставая радоваться удачной покупке своих родителей, просто купалась в радости и в счастье.

Чуть—чуть обустроившись, родители пригласили Серафиму переехать к ним вместе с двумя сыновьями. Время было военное, в городе оставаться одной с двумя детьми стало невозможным. Мальчики росли в деревне без отца, но под присмотром сурового деда и бабки. Дом давал ощущение надежности и быта и родственных уз. Было куда приезжать, было и кого привечать. «Что ж ты, всё – шиш, да, шиш?», – проворчала Серафима, – «Других слов на свете нету? Может, и шиш теперь, ну, а тогда шиша не было, а были добрые времена.»