Михална за эту, проснувшуюся любовь к Богу, Алексеевну уважала, но за заботу о пятидесятилетней дочери осуждала. “ Копченые продукты пользы не приносят, а только вред» – поучала подругу. Сама питалась скромно, а если дети привозили какие—то особенные продукты, она сурово детей отчитывала.

– Зачем транжирят деньги? – делилась с Алексеевной возмущением на поведение детей. Та чаще помалкивала, авторитет Михалны был среди соседей непререкаемый, но на эту оценку среагировала:

– Михална! У тебя же есть деньги, купи золотые кольца дочерям или сережки. Они же на черный день им пригодятся.

На черный день каждому из троих своих детей Михална когда—то завела сберкнижку. «Где они эти деньги? Реформа сожрала в 92—ом году. Так же и золото сожрут и не подавятся. Словно род проклят: родители нажитое потеряли, у меня успели сбережения отнять». Надо признать она не слишком была травмирована таким предательством государства, потому что главным своим достоянием все же считала послушных и воспитанных детей.

Сеанс продолжался. Михална смотрела на руки целителя, его пальцы словно высверливали в её старом теле дырки и, замерев на некоторое время, начинали приманивать и вытягивать нечто. Она медленно погружалась в воспоминания.

Мать Мария на Бога рассердилась за то, что позволил раскулачить ее семью – отобрать все, что было нажито праведным крестьянским трудом, а потом с многочисленной семьей долго скитаться – прятаться от гнева новой советской власти. В этих скитаниях Михална не участвовала, она раньше этих событий, будучи 14—летней девицей, сбежала из деревни в город, чтобы там спрятаться то ли от деревенских семейных забот то ли от нравоучений сурового отца. Училась на рабфаке, трудилась, развлекалась в клубах – играла на балалайке и на гитаре, задорно пела. Её заметили и даже пригласили работать в Новосибирский оперный театр. Мать только рассердилась на Господа Бога, она же в погоне за женским счастьем всем своим поведением его отвергла – стала безбожницей. Предпочла дедовским учениям учения новой советской власти, но не научилась склонять голову перед иконами нового времени – портретами вождей. «Надо бы успеть окрестить детей!» – сделала неожиданный вывод Михална.

Сеанс закончился. Литровая банка, стоящая на тумбочке перед экраном телевизора мерцающим светом приманивала. Михална встала, подошла, подняла за горлышко банку левой рукой, осторожно поднеся к губам, немного отпила. «Верю, верю!» – негромко произнесла на выдохе, и уже удерживая обеими руками, поставила банку на подоконник, машинально трижды перекрестилась.

Детям она ничего о лечении не говорила, знала, что дети скептически относились к всеобщему помешательству. Каждый раз, когда банка попадалась ей на глаза, казалось, с мерцающим изнутри светом, Михална отпивала из нее по глоточку воды. Лечение надолго отвлекало её от обычных разведывательных прогулок по магазинам, и вот к концу недели литровая банка с целебной водой была испита. «Давно я соседей не видела» – подумала и начала одеваться.

В нос ударил запах свежей листвы. Все будто радовалось её появлению на улице: радостный щебет птиц, вкрадчивый шелест листвы, ласковое мяуканье бродячих дворовых кошек. Она неторопливо зашагала, услышав ожидаемый вскрик соседки Марии Павловны, остановилась. Та стояла на балконе в цветастом халате и осудительно покачивала головой, приговаривая: Ай—яй, ай—яй! – добавила с сомнением и тревогой в голосе, – Болела, Михална?

– Это когда я болела?! – ответила ей Михална с обидой в голосе.

– Михална, посмотри – какую колбасу привезли!