– Что поделаешь, Маша, придется расстаться на время. Как приеду на шахту, сразу буду просить твоей руки, если ты, конечно, не против, – он ласково посмотрел на меня и погладил по голове, заводя мои волосы за ухо и прильнув к нему, прошептал: «Я хочу, чтобы ты была моей женой, моей единственной женщиной на всю оставшуюся жизнь».

Я прижалась к нему и чуть не плакала то ли от счастья, то ли от горечи предстоящей разлуки.

– А пока я решу этот вопрос со своими родителями, надеюсь, они возражать не станут. Я же чувствую, как ты им нравишься. Они будут рады. Все будет хорошо, не печалься, родная.

Мы сидели так молча некоторое время, склонив друг к другу головы.

–

Сегодня вечером я приглашаю тебя на прогулку по городу. Я покажу тебе свою Одессу, – торжественно вдруг объявил он.

И ближе к вечеру мы отправились в город. Пообедали опять в большом ресторане на Дерибасовской, гуляли под тенью каштанов на Пушкинской, и все эти места теперь казались мне такими близкими, как будто я жила здесь всегда. Я уверенно опиралась на руку Алексея, чувствуя и силу, и нежность одновременно. Позже мы спустились по лестнице к морю. Там был небольшой парк с левой стороны. Играл оркестр. Танцевали. Было много военных, дамы в больших шляпах продавали цветы. Люди гуляли по бульвару и спускались по

лестнице в парк. Все было наполнено спокойствием и счастьем. Прелюдия к жизни продолжалась, а может, она уже перешла в самую большую и красивую жизнь. Рядом был любимый мною человек, а что еще нужно для счастья? Ничего! Время катилось к сумеркам, и мы сели за столик в маленьком ресторанчике. Вальс струился над парком и уплывал в море. Вдруг неожиданно за дальним столиком я увидела Никитина, в компании офицеров. Он был пьян и что-то громко требовал от официанта, перхоть так и лежала на его кителе. Я уже хотела отвернуться, но в этот момент он взглянул на меня и сразу узнал. Лицо его сразу стало каменным и отрешенным, рот исказился в презренной улыбке. Он смотрел в нашу сторону долго и не шевелился даже, а потом что-то сказал своим товарищам, и они быстро поднялись и ушли. У меня отлегло от сердца. Алексей, заметив мое замешательство, спросил, что со мной. Первая мысль была ответить, что угодно, но не говорить ему о Никитине, будто я хотела уберечь его от этого человека. Но как можно было сказать ему неправду, как можно было солгать сразу, как мы только-только поклялись друг другу в любви.

– Там, там ротмистр Никитин, он испугал меня, я боюсь его, он нехороший человек, но, слава Богу, он ушел. Все в порядке, пойдем танцевать, я хочу отвлечься.

Во время вальса он опять спросил меня о Никитине. Я ему все рассказала, как мы познакомились в опере, как он вдруг появился на пляже, в ресторанчике, как я случайно услышала его разговор с мамой и что мама специально ездила тогда в оперу, чтобы отказать ему.

Вечер был явно подпорчен необходимостью первого объяснения. Нет, ревности не было, не было и огорчения, ведь мы любили друг друга, но суровая действительность уже коснулась нас. Жизнь – это не только любовь и счастье, жизнь – это еще и горе, и разлука, и необходимость говорить правду, пусть даже горькую. И я была рада, что все сказала ему. Этим я вычеркнула Никитина совсем из моей жизни и сделала Алексея своим первым «Я». Теперь я была уверена, что никогда не смогу солгать ему, и Алексей это понял и смотрел на меня открытым взглядом, там не было ни тени сомнения.

Я поняла еще одну вещь. Теперь я чувствовала, что ему нравится не только моя внешность, но и мой конкретный поступок, моя откровенность. Теперь я поняла, что такое любовь. Права была мама, что мужчины оценивают женщину в целом: хорошее личико может быть лишь красивой афишей о плохом спектакле. Мы еще танцевали, просто сидели и больше не говорили о Никитине. После произошедшего узы, связывающие нас, стали еще крепче. К любви присоединилось доверие и полное понимание друг друга. Стемнело. На террасе включили освещение. Мягкий свет, приятная музыка, внимательный и нежный взгляд Алексея вернули покой, постепенно тревога прошла совсем. Никитин действительно перестал существовать. Встреть я его снова, то не придала бы этому никакого значения.