Ступенька «девять». Теперь замок находился на уровне груди, а не лба, как раньше, в детстве. Задыхаясь, сходя с ума от страха, дрожащими руками я достала из кармана ключ и попыталась вставить его в скважину замка, но тут он выскользнул из моих рук, мокрых от пота, и упал вниз.

В отчаянии я села на ступеньку, и прижавшись лбом ко все так же холодному и сердитому, как в детстве, замку, горько зарыдала.

Так плачут маленькие дети, разбив коленку: громко, выводя рулады, произнося немыслимые звуки, покачиваясь из стороны в сторону и заливаясь слезами.

Как я давно так не плакала!

Мне было жалко всех. Себя, потому что болела нога и было очень страшно, и потому что некому пожалеть и утешить. Мне было жалко брата, потому что его не отпустили пораньше и ему придется идти по темному лесу сюда. Мне было жаль дачу, потому что на ней некому жить, и жалко чердак, на который никто не поднимался целых пять лет. Меня охватило такое огромное чувство нежности ко всему, что я не выдержала и… улыбнулась.

И действительно, зачем плакать, если утешить некому? Вытерев слезы, я осторожно, считая ступени и стараясь легче наступать на больную ногу, спустилась вниз и вошла в комнату.

Здесь, при ярком свете люстры, в знакомой до мелочей и такой родной обстановке, вся эта история с чердаком казалась смешной. Я вытерла остатки слез и села на кровать, собираясь с мыслями. Рука потянулась за сумкой, той самой, в которой шоколадка, но я остановила себя, ведь преодолела всего девять ступеней и ничего больше.

И все-таки я поднимусь на чердак. До приезда брата еще два часа, не меньше. Никто не узнает! Перед глазами снова промелькнули страшные картины – и страх начал снова меня наполнять.

Надо просто открыто признать: мне страшно, я боюсь, очень боюсь (и сразу легче стало!). Да, я боюсь! Но в этом ничего плохого нет! И, в конце концов, что мешает мне взять фонарик?

Ведь и вправду, страшно – это мертвецки пьяный мальчишка, лежавший прямо на асфальте за пунктом приема стеклотары. Страшно – это когда родители за капюшон ведут домой ничего не соображующую – то ли от алкоголя, то ли от наркотиков – девочку лет двенадцати. Страшно, когда теряют отца в детстве. Страшно, когда мать пьет, а у нее диабет. Страшно – война, голод, холод, засуха, наводнение, землетрясение, ураган. Вот это – страшно, а все остальное – глупости и бабьи выдумки.

Я бодро вскочила и, наплевав на боль в ноге, схватила фонарь (ура, работает!) и отправилась к лестнице.

Первым делом осветила ее темную часть. Ни-че-го. Дверь, замок (или мне кажется, или он подобрел), ступени. Потом я посветила под лестницей и нашла в куче хлама ключ.

Кстати, я нашла там, кроме ключа, еще две вещи. Первая – утка, пластмассовая такая, желтая, на красных колесиках. Смешная! Помню, как мы играли ею… Вторая – один из своих кораблей: деревяшка, криво вколоченный гвоздь и прозрачный от старости лист ореха (да простит меня несчастное, почти лысое дерево).

Глупо, но я простояла несколько минут, прижав к груди утку и корабль, и по-дурацки улыбалась. А потом, отложив находки, с фонариком в одной руке и ключом в другой, взбежала наверх: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять! И как-то плевать было, как скрипят и шатаются ступени, и что на чердаке могут быть мыши.

Я вставила ключ в улыбающийся замок и провернула до конца. Щелчок. Можно открывать. Я была решительна, но… Все-таки постояла чуток, собираясь с духом. Пять лет… Может, там крыша протекла, все мокрое и противное?

Вдох. Выдох. Я рванула дверь на себя. Не поддавалась. Разбухла и упрямилась. Тогда еще раз. Зажмурив глаза, снова вдох, выдох. Ну! Раз! Два! Три! Дверь распахнулась, больно ударив меня в грудь.