– Это верно. Сколько людей – столько характеров.

– Одного я ей простить не могу, что когда она заболела, так скоропалительно приняла решение и отдала, буквально выпихнула меня замуж. Ей казалось главным – до своей смерти – обязательно увидеть меня под венцом.

– Это был брак по расчету?

– Ну, в общем, да и нет.

– Это как?

– Ну, если в расчет брать деньги – у моего мужа никогда не было больших денег. Он государственный чиновник средней руки. Из хорошей семьи. У них дом на Мещанской с братом наполовину, которые они сдают и имеют доход. Ну и жалование, взятки, подарки, подношения от просителей. Я это все ненавижу. Он знает это и, тем не менее, каждый вечер перечисляет мне: кто, сколько, и за что, ему вручил… ту, или иную сумму. По натуре он не злой, но меня рассматривает, прежде всего, как вещь – которую можно употреблять, прежде всего, для одной цели. Думаю, вы догадываетесь. Я его никогда не любила, да что там любила – даже не испытывала симпатии. От бессилия и беспросветности – мне порой, даже хочется наложить на себя руки. Конечно, я этого не сделаю, но мысли такие – сами по себе ужасны и недостойны меня. Ведь я тоже человек и меня, хоть самую малость, можно уважать, считаться со мной.

– А возраст?

– С этим я уже смирилась! … Что-то мы не пьем? Давайте еще.

– По немножко?

– Лейте! Не стесняйтесь! – она озорно засмеялась, и добавила.– А то я хандрю. Вы следите за мной! Мы же не грустить собрались и мои печальные истории слушать?

– Ма-а-а-а-аша-а-а!!!

– Мария Александровна! – поправила она.

– Ух, как!

– И почаще!

– Слушаюсь и повинуюсь моя госпожа! – безропотно согласился я.

– Давно бы так. Наливайте сразу и по третьему бокалу, – пошла в разнос Маша.

– Мы не спешим?

– Хочу быть пьяная.

– Пьяная?

– Пьяная и веселая. Se promener ainsi se promener. (Гулять так гулять. фр.)

– Что бы все забыть?

– Все, все! И хозяйку, и Петербург, и прошлую жизнь. Я когда выпью – становлюсь сама собой. Естественная. Даже сама себе нравлюсь.

– Ну, значит третий тост за вас. Сам Бог велел.

– Поддерживаю.

Я передвинул стул поближе к ней и сел почти вплотную.

– Не поняла вашего демарша, – сказала она, покосившись на меня и морща смешно лобик, – лучше яблоки порежьте и садитесь, где сидели, а то я вас не вижу совсем.

Я убрал темный завиток волос и поцеловал ее в розовое ушко.

– Вы видите у меня в руке нож, – повела она плечом, как бы сбрасывая что-то, – сами не режете и мне мешаете.

– Так уж и мешаю?

– Конечно! Мы так хорошо беседовали. Я жду, что вы про себя расскажите. Я ведь совсем о вас ничего не знаю. Давайте назад, и это, – она подняла руку и покрутила ей неопределенно в воздухе. Этот жест видимо означал, чтобы все вернулось на круги своя. Я с сожалением отодвинулся на полшага.

– Нет! Сядьте напротив. Ну, пожалуйста, прошу вас. Мне очень надо видеть ваше лицо. Я люблю на него смотреть.

Я, сделав губы трубочкой, промычал что-то неопределенно-обиженное и, повинуясь, пересел напротив.

– Вот теперь вы молодец! L’homme admirable! (Чудесный мужчина. фр.) – она нагнулась через стол и поцеловала меня.– Не дуйтесь. У нас уйма времени.

Но она ошиблась. Как раз в это время послышались шаги у двери, заскрипели половицы крыльца, и кто-то постучался. Маша надув щеки закатила смешно глаза и приложила палец к губам.

– Тс-с! Кто там? – зашептала она.

– Не знаю, – ответил я тоже шепотом.– Если хозяйка – обойдется. У нас сонный час. Прикройте быстренько еду вон тем покрывалом. Я стулья унесу.

Опять постучали, но более требовательно.

– Что уж там! Придется впустить, а то подумает не бог весть что. Так будет лучше, – проговорила она.