Я останавливаюсь на мгновение, чтобы поправить его, но передумываю.

Добродушный мужчина с бесхитростной улыбкой протягивает нам арабскую сладость в желтой тарелке.

Она, наверное, с медом, говоришь ты. И мне приходится оставить тарелочку на набережной, вдоль которой мы идем, не глядя друг на друга, не глядя на воду. Только на ноги и на другого мальчика, которому недостает двух передних зубов и хорошей трепки. Он показывает нам средний палец и убегает.

Ты смеешься, и я сжимаюсь от боли.

Твой смех. Прошло восемь месяцев, и я не могла забыть его ни на секунду, но когда услышала снова, он оказался совсем не таким. Намного больнее и жестче.

Старуха продает жареные каштаны.

Ты хочешь жареных каштанов, спрашиваю я, вглядываясь в твое похмурневшее лицо. Не знаю, любишь ли ты жареные каштаны.

Я не помню, люблю ли я их сама.

Мне хотелось бы, чтобы тебе нравилась музыка, и мы могли о ней говорить.

Тебе и стихи не нравятся, но я все же читаю тебе несколько по памяти, не смотря в твою сторону, на полшага впереди, чтобы не увидеть твою реакцию. Немного – чтобы позлить тебя.

По твоему дыханию я понимаю – ты понял. Прочувствовал, нутром понял. Потому что рассудком никогда не понимал.

У тебя соленые поцелуи. У меня – сигаретные, с запахом жвачки и сладких духов.

Я мысленно считаю до двадцати, смотрю на набережную, и говорю: тебе пора домой.

На самом деле, это мне пора. Тебя никто не ждет дома. А меня ждут.

На шестом повороте мне направо. Там стоит желтый трамвай, затерявшийся среди желтых домов.

Однажды я хотела написать желто-серую песню крика. Наша с тобой любовь – желто-серая.

Я покупаю себе серый шарф и желтые ботинки, чтобы в тоскливую, дождливую погоду быть одетой как наша любовь.

Бариста протягивает мне сдачу, когда я покупаю себе кофе, а я, стараясь быть любезной, говорю, что мне не нужно сдачи.

Может, он отложит немного денег и поедет куда-нибудь отдохнуть. Нам всем иногда нужно немного отдохнуть и сходить на сеанс психотерапии.

Мы обмениваемся усталыми, одичавшими улыбками и закрываем свои вакуумные пузыри на замки.

Я иду считать стыки в тротуарной плитке и гладить кота. А ты, наверное, уже спишь.

На светофоре стоит девушка с большим зонтом, и мне хочется ущипнуть её.

Я знаю, что тебе нравятся другие девушки, и однажды ты соберешься влюбиться в одну из них. Ты даже говорил про детей. Но чаще ты говорил, что тебе просто нужен кто-то, чтобы заниматься любовью.

И все же ты влюбишься.

Может быть, в эту, с большим зонтом. Поэтому мне хочется её ущипнуть.

Билет на самолет – белая бумажка с цифрами и моим именем в уголке.

Мы договорились сто лет назад – когда у тебя будет много денег – ты купишь мне билет на самолет с открытой датой, чтобы я могла прилететь повидаться, хоть на пару минут.

Я откидываюсь на сиденье, и голова моя проваливается в синюю мягкость. За окном – слякоть.

Оденься теплее и, пожалуйста, не простынь, пишешь ты, вероятно, ты уже забыла, как холодно может быть на улице. У нас все время льют дожди.

Я действительно забыла.

Помню только мокрое ощущение снега, и желание укутаться потеплее.

Я буду смотреть и слушать, как ты спишь, пишешь ты. Ты сможешь заниматься своими делами, а я буду легонько касаться тебя кончиками пальцев, чтобы поверить, что ты взаправду приехала.

Самолет приземляется, и я забываю, как ходить. Сижу в своем кресле, точно приклеенная, и не могу пошевелиться.

Что мне делать, если ты встречаешь меня?

Что мне делать, если не встречаешь?

Что, если ты изменился?

Что, если ты совсем не изменился?

Страх парализует меня. Чтобы отвлечься, думаю о нашей последней встрече: тонкий месяц и две звезды, держащиеся на почтительном расстоянии, точно два телохранителя.