У тебя же – не то из-за шарфа, не то из-за окруживших твои штаны голубей и воробьев – как будто вовсе нет коленей. И расы. И видовой принадлежности. Ты практически никто. Отражение бликов от фонтанной воды. Рим славится своими фонтанами.

Я перебегаю площадь, чтобы поздороваться с тобой. Короткое рукопожатие, которое говорит больше, чем я хотела бы сказать.

И все равно – недостаточно.

Ну, говоришь, сделала свои украшения?

Не сделала, признаюсь я, забыла, и мне становится от этого горько.

Ведь я же совсем уже большая, и могу брать на себя ответственность за свои действия.

Это хорошая женщина. У нее взрослый сын, чуть младше меня. И любовник.

Точнее – она – любовница.

Ее любовник – ее любимый – для нее готовит.

Я спрашиваю: ты будешь для меня готовить?

Ты пожимаешь плечами и отвечаешь, что ты мог бы сварить суп.

Но я не люблю суп. И тебя тоже не люблю.

Поэтому мы садимся в кафе на площади и заказываем кофе. Кофе горчит, но я все равно пью. Это приятно.

Я спрашиваю: хочешь, как в кино, возьмем газеты, и я надену солнцезащитные очки?

Ты говоришь: вечно ты со своими глупостями.

Да, думаю, вечно я со своими глупостями.

Мечеть белая, как снег. Как тот снег, который я выбегала ловить языком в резиновых сапогах.

Если бы снег можно было положить в конверт, я бы отправила тебе целую горсть разрозненных снежинок, чтобы ты их внимательно рассмотрел.

Я стою у пролива и плачу. В последний раз я сказала, что хотела позвонить тебе, но это неправда. Я больше никогда не хочу тебе звонить.

Если я не могу прижаться к тебе и проспать в твоих руках тысячу жизней, разве сможет согреть меня телефонный звонок?

Что бы ты сказал? Приезжай?

В мечеть заходят мужчины, много мужчин. Ты всегда боялся мечетей. А они все были похожи на снег.

Я всегда боялась мужчин, может, из-за того, что они не похожи на снег. Может, по какой-то другой причине.

Над проливом всегда столько же чаек, сколько мужчин в мечети, иногда – больше. И ведут они себя почти так же, только выглядят более довольными своей жизнью.

У меня была книга «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Мне показалось, что она чересчур метафоричная, но приятная. Я даже советовала тебе её прочесть.

Мысли о книгах отвлекают. Можно сидеть на парапете и есть мороженое. Клубничное мороженое с шоколадной посыпкой. И немножко орешков.

Пытаюсь воскресить в памяти твой силуэт, но оператор в приемной моих архивов с сожалением уведомляет: воспоминания временно заблокированы во избежание излишней сентиментальности.

В прошлую субботу я заперлась в ванной и свернулась калачиком прямо на кафеле. Даже воду не нужно было включать. Я лежала и, как Алиса в стране Чудес, думала: неужели это я столько наплакала?

Потом была ночь, похожая на ту, когда я прибежала к тебе в поиске утешения. Ты никогда не умел утешать, но тогда мне было достаточно того, что ты рядом.

Была машина, говорила я. Месячные. Рука между моих ног. Сковывающий страх.

Хотя бы подрочи, говорит грубый голос, старающийся смягчиться, сгладить ситуацию иллюзией.

Он демонстративно вытирается влажными салфетками, с явным сожалением о том, что ему пришлось замараться. Воздух выкачали, и я не могу думать ни о чем, кроме книг.

Ты говоришь, что понимаешь, но я знаю, что ты не можешь понять.

После этого я прихожу к тебе и не могу выдавить из себя ни слова. Мне жаль, что я потеряла ключи. Мне это несвойственно. Я очень ответственная и ненавижу подводить людей.

Опоздание для меня – один из смертных грехов. Впрочем, я готова простить опоздания кому угодно, кроме себя самой.

Вообще, я многое могу простить другим людям такого, что не смогла бы простить себе.