и Александра Белобратова34 отмечены значками «М.П.®» и «А.Б.®» соответственно.

В заключение, я хотел бы выразить огромную благодарность одному необыкновенному человеку, уже покинувшему этот белый свет, но чьё незримое присутствие я постоянно ощущал во время работы над этой книгой – Станиславу Бемовичу Джимбинову (1938—2016), профессору кафедры зарубежной литературы Литературного института им. А. М. Горького, учёному-энциклопедисту и неординарному педагогу, непоколебимому подвижнику слова, незабываемые беседы с которым во время моей учёбы на Высших литературных курсах (2009—2011) зажгли в моём сердце интерес к немецкому языку и переводческой работе.

«Облако в злате сиянья – и время. В одиноком затворе

Ты всё чаще теперь ожидаешь Усопшего в гости,

По водам реки зеленеющей в задушевной беседе нисходишь под вязами».

«Явлен свет, что ветром погашен»

«…трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит…»

(Ис.42:3)


• Из посвящения Карла Крауса

Георгу Траклю

«Есть совершенные дети, которые созревают тогда, когда становится уже слишком поздно. С криком стыда они являются миру, травмированные только одним, первым и последним чувством: назад в твоё лоно, о мать, где было так хорошо».


>Карл Краус (1874—1936) – австрийский писатель, с которым Георга Тракля связывали не только литературные интересы, но и чувство духовного единства. Благодаря Краусу Тракль получил возможность опубликоваться в престижном журнале «Факел».

• Из телеграммы Георга Тракля

Карлу Краусу

«Благодарю Вас за миг болезненной просветлённости».

Рождение

Geburt

Цепи гор: чернота, безмолвие, снег.
Красная из чащобы в долину устремляется травля;
О, мшистый взор лани.
Тишь материнская; в черном сумраке елей
Распростерты дремотные длани,
Когда на ущербе месяц холодный сияет.
О, человека рожденье. Трепещет в ночи
Родник голубой в расщелине скал;
Потрясенный, падший ангел зрит свое отраженье,
Пробуждается очертание Бледное в затворе глухом.
Две луны
Два ока сверкают окаменевшей старухи.
О горе, схватки и вопль Роженицы. Черным крылом
Ночь виски обвивает младенца,
Снег, что с пурпурного облака осыпается тихо.

Детство

Kindheit

Ягодный рай бузины. Безоблачно детство таилось
В лазурной пещере.
Теперь над тропинкой заброшенной,
Где дикие травы ржавея вздыхают,
Ветви свисают в раздумьях притихшие. Шепчутся листья,
Словно воды поют голубые в расщелине скал.
Нежны плачи дрозда. Приумолкший пастух
Солнце вдаль провожает, что по  осеннему склону закатывается.
Голубое мгновенье – это проблеск души без остатка.
Проступает пугливая лань на опушке лесной
И покоятся с миром в долине
Колокольни старинные, деревушки угрюмые.
Всё смиренней теперь постигаешь промысел сумрачных лет,
Прохладу и осень келий пустынных;
И в священной лазури отдаётся со звоном светоносная поступь.
Тихо мается створка в окне приоткрытом; и слёз не сдержать
При виде погоста, на всхолмье ветшающего,
Поминаешь былое, преданья изустные; но, бывает, душа просветлеет нечаянно,
Вспоминая улыбку на лицах людей, дни весенние в сумрачном золоте.

Часословная

Stundenlied

Темными взорами созерцают друг друга влюбленные,
Златокудрые, лучезарные. В стынущем мраке
Истосковавшиеся руки сплетаются в хрупких объятьях.
Пурпурно разорваны благословенных уста. В очах округлённых
Темное злато весны отражается после полудня,
Опушка лесная и чернота, тревоги вечерние в зелени;
Быть может, невыразимое птичье круженье, Нерожденного
Путь мимо мрачных селений, вдоль одинокого лета за летом,
А порою из голубизны угасающей проступает очертанье Отжившее.
Тихо шепчутся в поле колоски золотистые.
Жизнь сурова, и взлетают размашисто крестьянские косы стальные,