Сестра Элоиза заставила Пьеро поклясться, что на исповеди он не станет рассказывать священнику, чем они с ней занимаются. Она сказала: то, что они делают, это секрет, но не грех. А способность хранить секрет составляет признак любви. Но здесь было что-то не так, он чувствовал, что здесь что-то неправильно. А это чувство тоже было признаком чего-нибудь? Может быть, различия между добром и злом? Но Пьеро не осмелился рассказать об этом священнику. И потому самым главным стало чувство Пьеро, что он раз за разом проваливается в ад.

Другие стали замечать, что с Пьеро происходят некоторые перемены. Если раньше он почти всегда казался счастливым ребенком, то теперь мальчик часто бывал печальным. Он просил оставить его в покое, потому что боялся смерти и ему надо было поплакать. Порой складывалось впечатление, что он изображает тоску.

Он сжимался в комок, как будто и впрямь был живым воплощением безысходности. Какое-то время он раскачивался вперед и назад, а потом кувыркался. При этом после каждого кувырка он делал вид, что потрясен, и в подтверждение этого будто с перепугу раскидывал в стороны руки и ноги. Все дети прыскали со смеху.

Он бежал, натыкался на стену, бился об нее, как птица о стекло, потом сползал по ней на пол.

Он выходил из здания в сад и там останавливался. В руках у него был зонтик матери-настоятельницы, он раскрывал его и поднимал над головой. Когда дети спрашивали его, что он там делает, Пьеро отвечал: ждет, когда пойдет дождик.

Когда у него случался приступ печали, Пьеро окружали дети. По какой-то причине его грусть отгоняла их собственную тоску. С их горестями можно было легко справиться. Их плохое настроение казалось просто какой-то глупостью. Их грусть была совсем не страшной. Над ней можно было просто посмеяться. На такую ерунду можно было начихать. Она длилась не дольше боли от пчелиного жала.

Пьеро просто стоял себе под зонтиком и стоял. Рядом прошествовала курица, выпятив грудь, как малыш, который учится ходить. Дети вскоре устали глазеть на Пьеро и пошли играть в свои игры. Все, кроме Розы. Она продолжала на него смотреть. Девочка подошла к нему на цыпочках, чуть склонила голову и встала вместе с ним под зонтик. Она взяла его за руку, и он почти сразу почувствовал себя лучше, как будто Роза была решением всех важнейших философских проблем.

– Я ужасный человек, – сказал ей Пьеро.

– Я тоже нехорошая, – отозвалась с улыбкой Роза.

Пьеро знал, что Розу наказывают каждый раз, когда она заводит с ним разговор. Все ее слова были как контрабанда, как дорогой товар с черного рынка. Каждая ее фраза была как баночка с вареньем в военное время.

– Тебя это беспокоит? – спросил ее Пьеро.

– Нет. Мы же здесь не останемся навсегда. А когда мы отсюда уйдем, сможем делать все, что нам понравится.

Какая замечательная мысль! Разве можно было отсюда убежать? Пьеро никогда об этом не задумывался. Всю свою жизнь он был ребенком, поэтому вполне резонно было бы ожидать, что ребенком он и останется до конца своих дней. А при таком подходе к делу существовала возможность освобождения.

Роза сделала жест рукой в сторону поля, раскинувшегося перед приютом. За ним был виден город, в котором ни на день не прекращалось строительство. Каждый раз при взгляде на город панорама его менялась. Там постоянно возникали новые башенки и мансарды, крыши, окна и кресты. Они приближались к приюту, как армада военных кораблей, подплывающая все ближе и ближе к берегу.

Из здания вышли три монахини с поднятыми над головами палками, чтобы разлучить мальчика с девочкой. Роза отпустила руку Пьеро и бросилась бежать через двор.