В какой-то момент едва слышный глухой ответ двери на соприкосновение с разогнавшимся телом Холуя напомнил ей другой звук: они с Максимом в ее кабинете, за закрытой дверью – ее вышколенная секретарша, Максим прижал ее к двери и…

Она вспомнила глаза Максима – шальные и веселые. Они всегда оставались такими, чем бы Максим ни занимался: громил на совещании дурацкие предложения сопредельных департаментов их компании, гнал на своей роскошной спортивной машине по трассе или любил ее, прижав к двери ее же кабинета. Иногда его не слишком серьезное отношение ко всему на свете ее безумно раздражало, но чаще завораживало: это было настолько не похоже на всех прочих ее мужчин…

Когда Максим только появился в компании, она вообще не восприняла его всерьез – настолько по-клоунски он себя вел. Всем было известно, что он стал ее заместителем, минуя какие бы то ни было собеседования и даже согласования с ней: просто престарелая красотка, начальник департамента кадров, категорически отказалась продолжать свое служение компании, если на работу не будет принят ее хороший знакомый – разумеется, самый лучший в России специалист в своей области. В результате Максим был предъявлен ей, его будущей начальнице, в качестве подарка судьбы, от которого невозможно отказаться.

Будучи человеком, весьма понаторевшим в аппаратных играх, она не стала демонстрировать свое неудовольствие – она просто решила временно смириться и ждать, пока навязанное ей неотразимое сексуальное дарование (в причинах столь страстной поддержки кадрового департамента она не сомневалась ни одной секунды) само не проколется.

Дарование не прокололось. Более того, дарование довольно быстро продемонстрировало, что данную ему кадровым департаментом оценку можно считать даже слегка заниженной. Впрочем, может быть, Мамаше стало так казаться после того, как дарование стремительно покорило ее саму.

Так или иначе, она очень быстро и неожиданно для себя отреагировала на его насмешливо-ласковые взгляды и густой ласковый баритон и перестала ждать, пока он проколется. Она бы сама с удовольствием прикрывала его проколы, если бы они были – но вот беда: их не было…

Сейчас перед ней снова, как во сне, был альбом, раскрытый на одной движущейся и звучащей фотографии: его полузакрытые шоколадные глаза, безмерно чувственная полуулыбка и темные волосы, вздрагивающие при каждом ударе ее начальственного тела о закрытую дверь кабинета…

Стоп. Не думать о Максиме.

Не думать – не потому, что Максима сейчас нет рядом и, возможно, никогда больше не будет (кто его знает, что у этого сумасшедшего маньяка на уме), а потому, что прямо рядом с ним появляются другие фотографии…

Слышишь?! Не думать!

В этот момент раздался торжествующий голос Эйнштейна:

– Мамаша!

Она не столько услышала, сколько почувствовала, как он осекся, произнеся ее здешнее прозвище. Это происходило уже не раз, и она никак не могла понять, почему: никто из присутствующих ничего знать не мог. Уже несколько раз она собиралась впрямую поинтересоваться, что именно его так напрягает в ее прозвище, но не решалась. Но должно же, в конце концов, когда-нибудь наступить пресловутое «самое время» об этом спросить?!

– Почему тебе неудобно так меня называть?

Эйнштейн слегка замешкался с ответом, потом все же сказал:

– Я же слышал, как ты вчера обругала Фермера за это прозвище…

Она поняла, что он просто нашел удачную отговорку, и понятнее ничего так и не стало. Ладно, судя по всему, у них еще будет более чем достаточно времени, чтоб все выяснить…

– Ничего, пойдет. Главное – не называй меня мамой.