Завтрак, как говорится, перестает быть томным. Одиночества Платон боится, как огня. Мне это мама говорила еще в тот день, когда мы от Дмитриевых в день приезда уезжали. Мол, повезло, конечно, Платону с дочкой и ее мужем, но аж видно, как он с помощью чужой семьи от собственного одиночества бежит. 

А ведь задумай Юля с мужем съехать, — не вечно же им в родном гнезде сидеть, — Платон останется один-одинешенек и он это знает.

Мама моя как в воду глядела.

— А вы что, хотите съехать?

Юля мнется и смотрит на Костю в поисках поддержки.

— Не смотри так на меня, — отзывается ее муж. — Это целиком твое решение. Я сделаю так, как ты скажешь.

— Этот наш с тобой детский альбом разбередил мои воспоминания, — вздыхает Юля. — Я ведь правда не могу представить жизни без балета!… Но ведь я папу люблю, как я его одного тут брошу? Особенно после этого приступа?

Накрываю ее ладонь, жестом объясняя, что нет нужды передо мной оправдываться.

— Я знаю тебя с раннего детства, Юль. И знаю, как много для тебя значит балет. И еще я очень рада, что тебе достался такой понимающий муж.

— Я еще блинчики могу, — отзывается Костя и плюхает передо мной стопку оладий.

Великолепные круглые и пышущие жаром оладьи, к которым Костя подвигает пиалу с вареньем из белой черешни. Варенье узнаю сразу, его тоже готовит Ида Марковна.

При виде этого великолепия я плакать готова. Еда после вчерашнего в меня совершенно не лезет. Язык до сих пор как наждак, а желудок в ужасе после вчерашних доз алкоголя.

И только обонятельные рецепторы бьются в благоговейном оргазме, когда я наклоняюсь ближе к оладьям.

— Эти оладьи…  Это седьмое чудо света да и только… Где ты себе такого мужа откопала, Юль?

— Не поверишь, в СИЗО. 

Юля смеется. Оладьи она, кстати, не ест. Сколько ее помню, ради балета она всегда держит строгую диету.

Выходит, Костя приготовил оладьи для меня, себя и, похоже, Платона. Четвертая пустая тарелка предназначена для отца Юли.

Егор оладьи еще не ест, он качается в специальном шезлонге и бьет ладошкой подвешенные перед ним игрушки.

— А теперь объясните мне, причем здесь балет, твой отец и ваш переезд?

Юля затравленно оглядывается на спальню Платона.

— Только папе пока ничего не говори, хорошо? Он будет нервничать, а ему сейчас лучше себя поберечь.

— Не скажу. Я же не самоубийца.

Юля хмыкает. Она тоже понимает, что «нервничать» — это еще мягко сказано.

— Мне предложили роль во втором составе в спектакле, и это очень хороший шанс вернуться к карьере. Ведь мне тоже сначала нужно вернуть себе форму. А от таких ролей лучше не отказываться, если я посижу дома еще полгода, то танцевать я буду у воды* и то не факт.

В балете жесткий режим, и выходить из строя надолго нельзя, это мне в свое время еще Яков объяснил. 

Но мой брат — мужчина, ему легче, чем женщине. Ему не придется уходить в декретный отпуск, как ушла на пике своей формы Юла, которая от того, что родила, не стала любить балет меньше. И никто ее ждать не будет. 

Молодые дарования ежегодно заканчивают Академию и стремятся к театральному Олимпу изо всех сил и не щадя себя, ведь ведущих ролей не так чтобы много, а кандидатов хватает.

— Пока звучит логично, — киваю. — Но есть загвоздка, как я понимаю? Роль это хорошо, но с чего ты вдруг говорила аж про переезд?

— Все дело в репетициях… Они аж на другом конце города! И мало того, что сами репетиции будут занимать по четыре-пять часов в день, допустим, постепенно я свыкнусь с таким режимом и к тому же там будут перерывы, но еще два часа в день отнимает дорога до тренировочного зала! А если бы мы сняли с Костей квартиру рядом с залом, то я смогла бы каждые два часа приходить домой и кормить Егора. И не тратила бы на дорогу время впустую. Ведь я все еще кормлю грудью, Лея… И я совершенно не знаю, что делать.