– Как-живешь-то, Аркашка?

Отвечать же надо. Но, сначала чем ответить, он закуривает. Надя, тоже тянется к его сигаретам.

Вот и повод, что сказать.

– Ты куришь? Не замечал я раньше этого за тобою.

– Ты многое не замечал, Аркашка. Не замечал, когда я забеременела, не замечал, как я тебя любила. Что там говорить. Ничего ты во мне не замечал. Погнался за деньгами только тестя. Больше это тебе и интересовало, а пожалеть меня, поддержать, у тебя не было времени. Ну, что молчишь? Как живешь?

– Хорошо, Надя. – Аркадий от своего обмана, что говорит ей не правду, задыхаясь, хрипит, раскашливаясь. Затем отдышавшись, отведя глаза в сторону от Нади, с новым приступом, хрипит. – Вру я, Надя. Плохо, плохо мне, Надя. С Валей я живу, не живу. Сколько, вон, дочери? Скоро, кажется, ей восемь будет? Вот, с тех пор я и не живу. А живу хорошо. У меня все есть. Свой бизнес. Не плохо, получается. Как говорится, первый парень в деревне. Но, счастья, не было, нет. Пьет она у меня. Как женщина, она уже мертва. С дочерью я все провожу время. Гуляю, или к озеру сходим, на площади гуляем. И все. Ничего радостного я не вижу впереди. Богат, конечно. Могу вертолет купить, но, зачем? – И не заметил, как закапали у него обидные запоздалые слезы. – а ты как? Где сейчас?

– Я в Магадан перебралась. В поселке почти нас никого не осталось. Почти все переехали, на «материк». А мне в Магадане посулили в университете место. Я ведь параллельно училась в аспирантуре. Кандидатскую защитила. Живу, Аркашка. Живу. Замуж, так я и не вышла. Видимо, ждала тебя. Ты ж тогда был слепым. Погнался за деньгами тестя. Вот и получил, выходит, что мечтал.

Замолчала, нервно кашлянула, поднеся сжатый кулак ко рту, устало присела на скамейку.

– Садись. На ногах правды нет. Не бойся меня. Я чуть поживу у твоей матери, поеду дальше, к своей маме, в Казахстан. Ждет, не дождется она меня. Заберу я ее оттуда. Плохо, говорит там, русским теперь людям. Выдавливают наших русских казахи. К себе надо перебраться, в Россию. Куплю ей дом в Подмосковье, а потом и сама к ней с дочерью переберусь. Вот, студенток своих выпущу и сразу переберусь. Два года, не так много ждать. Всего я тебе рассказала,– вздохнула она и снова попросила у него сигарету. – Курить, глядя на тебя, начала. Волнуюсь. Ты это, серьги, для дочери своей купил? Отдам деньги. У меня их много.

– Зачем же так? Отдал, пусть носит. Куплю я дочери, когда обратно поеду. Прости меня, если я тебя обидел.

– Что ж, там, Аркашка. Зачем к старому возвращаться. Дай я тебя поцелую и попрощайся с мамой – уезжай! Мне тяжело видеть тебя. А о дочери не беспокойся. Я подниму ее сама. Иди!

Последнее, она, даже выкрикнула, захлебываясь слезами. Какое же небо чистое. Аркашка тупо смотрит до боли в глазах на нее, и, шумно тяжело вздыхает, вдруг теперь только осознав, что он, все же наделал, погнавшись в этой жизни за призрачной химерой, когда рядом стоит, родной, единственный, понимающий его человек. Протяни только руку, она сама побежит за ним, но, он растерян, подавлен сейчас.

Такое, он испытал, когда его первый раз, провожала к Вале на вокзал, родная мама. Ехали, пугающей со скрежетами о рельс стальными колесами в трамвае. Мама сидела у окна. В своем единственном, как казалось ей тогда еще, убого одетом платье. Учителя и тогда, при коммунистах, убого существовали. Жили скромно. Что она в своем школе получала – сущие копейки. Сейчас она на пенсии, да и он ей подбрасывал деньги, а тогда… до сих пор Аркадий краснеет, как вспомнит этот провод. Народу полно в трамвае, а он, дурачок, стеснялся стоять рядом с мамой, делал вид, он ей никто, просто пассажир сам по себе. Мама, не понимая его отчуждения, как всегда она делала, шумно вскрикивала, глядя в окно, когда кто-то из малышней пробегал идущего трамвая, хваталась за сердце, привлекая тоже участвовать в ее переживаниях, происходящей в пути, сына. А он, стоял, как чужой, не знающий ее человек, и, брезгливо еще воротил лицо, видом давая, толкающим его сзади пассажиров, он тут ей не знакомый. И ведь, сколько лет прошло, а как прикроет глаза, так чувствовал, как приливает краснота в лице. Потому, наверное, эта его жадность к богатству переросла в его мечтах, действующей моделью.