Как-то старый капитан повернулся ко мне, прищурил глаза, смерил меня взглядом и сказал:

– У ворона голубки не рождаются! Понятно, маленький храбрец?

– Нет, капитан, – ответил я, покраснев.

– Отец твой был храбрецом, и ты тоже вырастешь храбрецом, хочешь – не хочешь!

Хочешь – не хочешь! Слова эти запали мне в душу: устами старого капитана говорил Крит. Тогда я не понял смысла суровых слов, и только много позднее почувствовал в себе силу, которая не была моей, силу намного превосходящую меня, и сила эта направляла меня. Много раз я готов был пасть, но сила эта не позволяла. Силой этой был Крит.

И, действительно, благодаря честолюбию, благодаря сознанию, что я – критянин, благодаря страху перед отцом, мне с детства удавалось превозмогать страх. Вначале я не решался выйти один ночью в темный двор: в каждом углу, за каждым цветочным горшком, у края колодца, затаившись, поджидал маленький волосатый дух с блестящими глазами, но отец пинком вышвыривал меня во двор и запирал дверь на засов. Одного только страха не мог я еще превозмочь – страха перед землетрясением.

Мегало Кастро нередко содрогался до основания, рев доносился из недр земных, земная кора трещала, и несчастные люди теряли голову от страха. Когда неожиданно стихал ветер, так что даже листик не мог шелохнуться, и жуткий гул катился по земле, кастрийцы выскакивали из своих домов и лавчонок, поглядывая то на небо, то на землю, в полном молчании, чтобы ненароком не накликать беду, думали с ужасом: «Будет землетрясение…» и крестились.

Учитель, почтенный Патеропулос, как-то объяснил, чтобы успокоить нас:

– Землетрясение – это сущий пустяк, ребята, не нужно его бояться. Под землей находится бык, который мычит время от времени. А когда он бодает землю своими рогами, земля трясется. Древние критяне называли его Минотавром. Это сущий пустяк.

Такое успокоение учителя только пуще прежнего нагнало на нас страху. Стало быть, землетрясение – это живое существо, зверь с рогами, который мычит, двигается у нас под ногами и пожирает людей.

– А Святой Мина почему не убьет его? – спросил тогда Стратис, упитанный мальчуган, сын пономаря.

Учитель разозлился.

– Не мели вздор! – закричал он и, сойдя с кафедры, надрал Стратису уши, чтобы тот не смел болтать.

Но однажды, когда я проходил через турецкий квартал, – шел я как можно быстрее, потому как испытывал отвращение к запаху, исходившему от турок, – земля вдруг снова задрожала, окна и двери затрещали, и послышался гул, словно дома рушились. Я остался стоять посреди узкого закоулка, скованный ужасом. Прикипев взглядом к земле, я ждал, что она вот-вот разверзнется, бык появится оттуда и сожрет меня. И вдруг распахнулась сводчатая дверь, за ней показался сад, и три турчаночки с открытыми личиками, босые, простоволосые, выскочили оттуда перепуганные насмерть и бросились врассыпную, крича тоненькими голосами, словно ласточки. Узкая улочка наполнилась благоуханием мускуса. С той минуты и на всю мою жизнь землетрясение является предо мной в другом образе: оно уже не мычало свирепым быком, но щебетало пташкой, – землетрясение и турчаночки стали для меня единым целым. Так впервые я увидел, как мрачная сила соединяется со светом и озаряется им.

Равным образом очень много раз в жизни моей, когда намеренно, а когда невольно, надевал я добрую маску на ужасы – на любовь, на добродетель, на болезнь, – благодаря этому я и смог устоять перед жизнью.

Первой страстью моей стала свобода, второй, еще и до сих пор втайне владеющей мною и мучающей меня, – жажда святости. Герой и святой одновременно – вот высший идеал человека. С детства витал надо мною в голубом воздухе этот идеал.