– А разве твой дед был святым? Ты же говорил, что он воевал с турками.

– Это одно и то же, – отвечал я, затачивая ножиком перо.

Как-то в школе мы читали в книге для чтения, как ребенок упал в колодец и оказался в богатом городе с золотыми церквями, цветущими садами и лавками, забитыми сластями, конфетами и маленькими ружьями… Воображение мое разыгралось, я прибежал домой, бросил во дворе сумку и уже ухватился было за край колодца, чтобы прыгнуть туда и оказаться в богатом городе. Мать сидела у окна, выходившего во двор, и причесывала младшую сестренку. Увидев меня, она закричала, бросилась ко мне и схватила за передник в тот самый момент, когда я, опустив голову вниз, отталкивался от земли, чтобы полететь в колодец.

Каждое воскресенье, придя в церковь, я видел в нижней части алтаря икону, на которой Христос, поднявшись из гробницы с белым знаменем, устремляется в небо, а снизу смотрят на него, охваченные ужасом, упавшие навзничь стражи. Я много раз слышал о восстаниях и войнах на Крите, мне говорили, что отец моего отца был выдающимся военачальником, и, глядя на Христа, я мало-помалу убеждался, что это и есть мой дед. И вот, собрав друзей перед иконой, я говорил им: «Вот мой дед идет со знаменем на войну, а внизу лежат поверженные турки».

То, что я говорил, не было правдой, но не было и ложью: сказанное выходило за пределы логики и морали, возносясь в более легкий, более свободный воздух. Если бы мне сказали, что я лгу, я разрыдался бы от стыда. Перо в моих руках перестало быть петушиным пером, – мне дал его ангел, я не лгал. Христос же со знаменем, – и в это я верил непоколебимо, – был мой дед, а перепуганные стражи внизу – турки.

Намного позже, начав писать песни и романы, я понял, что эта чудодейственная обработка и есть творчество.

Однажды, читая житие Святого Иоанна Хижинного, я вдруг сорвался с места и решил: «Уеду на Афон и стану святым!» И даже не повернувшись, чтобы взглянуть на мать, – точь-в-точь как поступил Святой Иоанн Хижинный, – я переступил через порог и вышел на улицу. По самым пустынным закоулкам добрался я до порта. Я бежал, боясь, как бы кто-нибудь из дядьев, увидав меня, не отвел обратно. Я подошел к первому попавшемуся челну, который собирался в плавание. Загорелый моряк, нагнувшись к железному кольцу причала, отвязывал канат. Я приблизился, дрожа от волнения:

– Возьмешь меня в лодку, капитан?

– Куда тебе?

– На Афон.

– Куда? На Афон? Что ты там делать будешь?

– Святым стану.

Капитан захохотал, хлопнул в ладоши, словно прогоняя цыпленка, и крикнул:

– Домой! Живо домой!

Я ушел и, посрамленный, воротился домой, забился под диван и никому ничего не сказал. Сегодня я исповедуюсь в том впервые. Моя первая попытка стать святым потерпела провал.

Горечь моя длилась годами. Может быть, еще и до сих пор длится. Я ведь родился в пятницу, 18 февраля, в День Душ. Старая повитуха взяла меня на руки, поднесла к свету, пристально посмотрела на меня, словно увидав какие-то таинственные знаки на теле моем, подняла высоко и сказала: «Ребенок этот, – вспомните мои слова! – станет епископом».

Когда я впоследствии узнал о предсказании повитухи, оно оказалось настолько соответствующим самым сокровенным чаяниям моим, что я в него уверовал. С тех пор великая ответственность лежала на мне, и я старался не делать ничего, чего не сделал бы епископ. Намного позже, увидев, что делают епископы, я переменил мнение и, дабы сподобиться святости, к которой так страстно стремился, старался не делать ничего из того, что делают епископы.

Медленно и монотонно тянулись в те времена дни. Газет люди не читали, радио, телефон, кинематограф еще не появились на свет, и жизнь протекала тихо, серьезно, немногословно. Каждый человек был отдельным замкнутым миром, каждый дом – на крепком засове, а обитатели его старели изо дня в день, веселились тихо, чтобы никто не слышал, ссорились тайком, болели молча и умирали. И только тогда, когда открывали дверь, чтобы вынести покойника, мир меж четырех стен на мгновение являл тайны свои, но тут же дверь запирали снова, и жизнь снова продолжала свое бесшумное течение.