А еще у Горана были политические убеждения. Советский Союз, по его словам, был страной полного социального равенства, где никто не имел права выпячиваться. Хотя для него это могло создать профессиональные проблемы, он все же мечтал переселиться туда на старость. Потому что Югославия была плохим местом, сплошное ворье и аферисты: «Медный пятак украдут с глаз мертвеца. Я тебе точно говорю – я свой народ знаю».

Как часто я слышал эту распространенную фразу: «Я свой народ знаю», и каким она была хорошим лекарством от идеализма чужих. Я тоже знал «свой народ», и я мог понять, почему он был таким райским местом в глазах стольких Горанов. Впоследствии я понял, что на самом деле быть русским в Италии было не так уж плохо, особенно когда с деньгами круто – а когда у меня в то время было не круто? Когда у тебя денег нет, неизбежно получается так, что ты общаешься в основном с сочувствующими коммунизму, и, если особенно не вдаваться в идеологические дебаты, они были отличными ребятами, щедрыми, всегда готовыми поделиться граппой, бутербродом или даже, если женского пола, несколько большим. По контрасту, много лет спустя, когда я вернулся в Италию уже с американским паспортом, о халяве не могло быть и речи; от американца, особенно немолодого, ожидалось наличие денег, «многаденег», и, если их нет, «что-то с тобой не так, парень».

Славянская солидарность была большим делом для Горана; он на полном серьезе думал, что, когда нас выпустят, мы будем «работать» вместе. Он считал, что он мне делал большое одолжение: я был совсем зеленый, только что из России, ни кола ни двора, но я уже так здорово чесал по-итальянски!

– Ты будешь нашим avvocato, серьезно! Advokat, знаиш?

Горан разговаривал со мной на невероятном винегрете итальянского и сербохорватского в полной уверенности, что последний ничем не отличается от русского.

– Знам, знам, – бормотал я неуверенно.

Те, кто знает больше одного славянского языка, осознают, что это сходство на самом деле лингвистический айсберг, которого хватит на пару «Титаников». Даже простое «спасибо» на сербском звучит как «хвала», польское «uroda» на самом деле «красота», чешское «vůně» (почти «вонь») – это просто «запах» и т. д. Я не надеялся объяснить Горану эти тонкости, но от этого притворного понимания у меня голова шла кругом. Теперь я не могу не подозревать: а что если я все понял не так? Что если он просто получил наводку на квартиру богатого адвоката и предлагал мне постоять на стреме, пока он ее будет грабить?

Понимать было нелегко, но наковырять ответ на псевдосербохорватском было вообще пыткой, особенно учитывая моих собственных тараканов насчет грамматики. Пожалуй, я был граммар-наци еще до изобретения термина, хотя я был скорее граммар-гамлет, если уж на то пошло.

Объяснить все это Горану было совершенно невозможно. К счастью, когда дело доходило до мата, все славянские языки помешаны на вагине. Если произнести слова «пичку матер» с правильным задумчивым выражением лица и кивать соответствующим образом, то это обеспечит понимание от Праги до Белграда, не хуже чем «fuckin’ shit» в Нью-Джерси. Опять же Горан не настаивал на правильном произношении.

– Да легко это, – настаивал он на своих планах. – Сдаешь тест – да сдашь ты его, какие проблемы! Я видел этих итальянских адвокатов – да они тупее косоваров и врут как албанцы! А еще притворяются, Я представляю ваши интересы – пичку матер! – сплюнул он. – Да знаю, что денег у тебя нет на тест – дам я тебе деньги! Ну что, забили? Договорено?

– Договорено, – кивнул я.

А вдруг нас выпустят в один день? Меня насильно сделают штатным юрисконсультом, shyster для банды югославских карманников? Я живо представил себя в черном дакроновом костюме с блестками, кроваво-красной шелковой рубашке, туфлях крокодиловой кожи и тоннами золота вокруг шеи, бряцающими при каждом движении. Через год я стану главным посредником в переговорах с неаполитанской Каморрой и калабрийской Ндрангетой, через два итальянская полиция сделает мне предложение, от которого нельзя отказаться, через три я женюсь на непорочной четырнадцатилетней дочке цыганского барона с кустистыми бровями и нежными тугими грудями, но на свадьбе я рухну под градом пуль. Вей из мир, какие перспективы. За этим я ехал.