В случае Горан-Зорана «покровительство» носило мягкую форму и зиждилось на убежденности, что мы были братья-славяне, униженное и оскорбленное меньшинство, чьи права бесконечно попирались грубыми жестокими итальянцами, так что мы должны были держаться друг за друга и не показывать слабину. В целом все его монологи на тюремном дворе сводились именно к этому.

Как ни верти, но на тюремном дворе я оказался прочно «приписан» к Горану и его братве – а их было немало в «Реджине Чели», и мазу они держали серьезную. С одного взгляда я не мог вычислить его статус: то ли они были его боссы, то ли он был им боссом, то ли просто в одной деревне выросли. Но процедура знакомства происходила достаточно серьезно, чтобы не сказать торжественно. Чуть ли не коронование. И опять: «Если кто на тебя тянет, ты скажи».

Горан сморщился и сплюнул что-то на своем родном, типа: «Какие вопросы, уже все схвачено, если кто чо, чуваку не жить».

Я тоже сморщился – это уже мы проходили; только думаешь, что начал жить заново, как опять пошел déjà vu, все одно и то же, только на более крутом витке.

И разговоры у них были все одни и те же – про «Црвену звезду» и «Реал Мадрид» и сколько футболерам платят. Про некоего Вукашина, которому привезли целую тачку баб из Черногории, но такой мудак разве потянет, они же суки злые и мстительные, надо подкатиться, посмотреть, может, чего перепадет. (Дальше шли уже совсем анатомические размышления о черногорских вагинах.)

И все же, как бы я ни томился обществом Горана и Ко, следует признать, что по крайней мере в их компании я мог расслабиться. Все же имидж тюремного двора такой, что один косой взгляд – перо в бок. Среди друзей-славян это мне не грозило, и я мог – хотя и тайком – поглядывать на других заключенных. С другой стороны, ничего я в них особенного не видел. (Если бы видел, может, и запомнил бы?) Были какие-то группки, да, но слишком был я погружен в свои собственные проблемы для того, чтобы отвлечься на наблюдения, и силовые векторы тюремного контингента так и оставались для меня непостижимыми. Должны были быть заговоры, кто-то кого-то «заказывал», кто-то еще собирался «закрыть» подозреваемого стукача, но для меня все они оставались фоном, толпой, статистами. В кино это выглядит намного понятнее, там показывают, кто что говорит шепотом, крупным планом с субтитрами, чтобы мы не перепутали хороших зэков с плохими. А в жизни я только видел, что белых людей на дворе было негусто, и чем зэки были темнее, тем их было больше, – вот такая несложная диаграммка, – но в расовый бунт «Бей белых!» это не превращалось, все жили мирно; просто не до этого было народу, полагаю.

Горану было легче, он считал, что уже все знает (по крайней мере, он выглядел, как будто уже все знает, и это само по себе ничего не значило, ибо являлось оптимальной позой). Я уже понял, что про кого его ни спроси, реакция будет одна и та же: «Не гледай! Не указуй!» По его словам, эти вразвалочку передвигающиеся типусы в спортивных костюмах все до одного были «крестные отцы» из Неаполя, или Калабрии, или Сицилии, причем по некоторым описаниям я начинал подозревать, что он знает не больше моего и нещадно плагиатит итальянские фильмы о мафии. Я мог поверить, что усатый хряк в «Найке» и есть главный, который раздает приказы – кого убрать, кого на раздачу пищи поставить, кого послать долги собирать. Но у меня в мозгу паразитировал советский червь недоверия ко всем масштабным историям, так что мне было легче поверить, что на самом деле хряк был городским служащим, который обвинялся в растрате (то есть не поделился), а пока что объяснял всем, как отжать у города квартирку побольше – вписать туда родственников жены и пр. В придачу следует добавить, что понимание «српского езыка» Зорана требовало немалых умственных усилий, у меня заболевала голова, и я не мог дождаться возвращения в камеру.