Завтракали молча. Никанор хлебал холодные, в кружках застывшего сала щи и хотел было сказать, что вчера взял из комода полтораста рублей, так как Василий был в Детчине и видел муку, – уж ложку отложил, – но, взглянув на Анну, сообразил: будет зла, несговорчива. Он встал из-за стола, заторопился ехать.

Намазал жидкой ваксой сапоги и, любуясь ими, напевая, с полчаса расхаживал по избе и в сенцах. Анна тайком вырядилась в старенькую дочернюю кофту, села к окну, уложила локти. Сегодня, в Николин день, полдеревни уйдет в гости. И Анне тоже хочется. Идти и идти бы, набив травой калоши, чтоб не хлопали, залитой солнцем дорогой в дальнее село, как в старину на богомолье… А потом – поплакать бы с родными…

Никанор, широко расставив ноги, у порога надевал ватник.

– Куда это ты собралась? А хозяйство на кого, корову сосед подоит?

– Нюшка к обеду обещалась. А я пойду…

А ну вас всех к черту! Никанор выбежал, хватил дверью. В сенцах приставил лестницу к стене, переваливаясь, полез «на потолок» за мешками.

Солнце по-утреннему косо светило вдоль всей улицы, ветер трепал молочные дымы из печных труб, расстилал по дороге.

Возле конюшни ходил Лотров. Никанор окликнул его. Тот живо обернулся, придержал сползавший с плеча накинутый пиджак. Когда поравнялись, строго оглядел невысокого и подбористого в движениях Никанора, не здороваясь, сказал:

– Дрыхнуть любишь, отец. Я тебе до света вчера приказывал. Запрягай зараз!

Никанор вошел в стойло, потрепал за холку потянувшегося к руке мерина. Оборотав, вывел из ворот. На свежем ветру вывернутые ноздри Сокола хватнули густо сдобренный запахами навоза и земли воздух. Он заржал, потянул кверху повод.

– Но-о, балуй, ты!..

И еще раз Никанор заглянул в конюшню: вывел немолодую, с резко выпиравшими мослаками кобылу, захватил упряжь. Напоив лошадей, вдвоем стали запрягать. Сокол громко шлепал мокрыми крепкими губами, припадал к траве.

– Кто еще поедет? – спросил Никанор.

– Заезжай за Климовской Веркой, – Лотров расстегнул ворот рубашки, обнажив серую полоску давно не мытой шеи, и засмеялся: – Вдвоем веселей и теплей будет. Точно?

Пепельно-синие тучи недвижно, стеной, стояли на западе. Солнце грело спину несильно, отбрасывая на дорогу впереди две длинные качкие тени. Воздух был росист, прохладен, с тонким душком тлена, как осенью.

Сытые лошади не просили поводьев, бойко шли по разъезженной, сырой, еще не пыльной лесной дороге. Никанор сидел, свесив через грядушку ноги, лениво переговаривался со спутницей – румяной, зеленоглазой, по самые брови закутанной в пуховый платок. Заговаривал он больше от скуки и нудных мыслей, чем из какого-либо интереса. Однако пустяковый разговор скоро надоел. «У этой забот никаких. А ты вот разберись: вот теперича сестра приезжает…» – хмуро рассуждал Никанор, обращаясь ко вдруг явившемуся в памяти Лотрову.

Усыпляюще мерно постукивал при неспешной езде валек, хрустел прелый лист под колесами. Когда въезжали в особенно широкую лужу и телега, накреняясь, волочилась ступицей по высокой колее, Никанор вскидывался, хватаясь за вожжи, беспричинно орал на лошадей…

В Детчино приехали в полдень.

Подписав на базе накладную, Никанор отослал домой Верку, поджидавшую с подводой. В Детчине были свои дела: надо было походить по магазинам, заглянуть к дочери, главное, как-нибудь все устроить с мукой – Никанор узнал, что вагон-лавка отпускает только колхозам.

Он зашел в столовую и, выискивая свободный столик, поглядывал: нет ли кого из знакомых. Поближе к выходу сидели железнодорожники. Они, видимо, закончили смену. Один, в расстегнутой на волосатой груди гимнастерке, попыхивал цигаркой, со смехом что-то говорил приятелю, грузно приваливаясь к столу. Рядом стояла распечатанная поллитровка. Никанор прошел к самому окну, подальше от соблазна.